Страница 6 из 69
Капитан Гурьев сказал пленнику:
— Садитесь, полковник, с нами обедать. Вы потеряли много сил, и вам надо подкрепиться.
Полковник стоял в дверях, оглядывал лётчиков. В наступившей тишине раздался его хрипловатый бас:
— Кто ест меня побеждаль?
Гурьев показал на Пряхина:
— Вот тот самый лётчик, которого вы обещали «медленно убивайт».
Полковник обратил взор к молодому офицеру: глаза немца округлились, в них отразились досада и недоумение. Он замотал бородой, отступил назад:
— Нет, нет... Отшень зелёный летшик... Такой не может меня сажайт...
Брахвич страшно вращал белёсыми выпуклыми глазами и тряс бородой.
— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Гурьев. — Не может, а вот посадил. Скажите спасибо лейтенанту Пряхину за то, что сохранил вам жизнь. Летать вы уже не будете, а жить... Пленных мы отправляем в глубокий тыл.
Полковника накормили сытным обедом. Вечером на аэродром прилетел командующий армией, сам допрашивал Брахвича. Перед тем, как улететь, позвал Пряхина и по-отечески его обнял.
— Молодец, старший лейтенант!..
— Я лейтенант, товарищ генерал!
— А я говорю: старший лейтенант! Имею я право присваивать офицерское звание или нет?
Генерал снова обнял Пряхина, тряс его за плечи, говорил:
— Сегодня же представлю тебя к званию Героя Советского Союза. Хвалю за мастерство и отвагу.
Кивнул на Брахвича.
— Вон какого матёрого волка завалил!..
Ночью с эскадрильей Гурьева стряслась большая беда: на аэродром налетел ночной немецкий бомбардировщик и сбросил четыре зажигательные бомбы. Три самолёта загорелись и взорвались. Сгорела и «семёрка» Пряхина Несколько дней он ожидал нового самолёта, но машин в полку не было и лётчика отправили в резерв. А там спешно набирали пилотов и штурманов для отправки на Ленинградский фронт, — в какой-то особый полк ночных бомбардировщиков. Вызвали в штаб и лейтенанта Пряхина.
— Будете летать на ПО-2, — сказал ему офицер штаба.
— На ПО-2? Но я же истребитель.
— Знаем. Но фронту нужны бомбардировщики.
— ПО-2 — бомбардировщик? Это же учебный самолёт, фанерная этажёрка.
— ПО-2 — ночной бомбардировщик, грозная машина.
— Я не летал ночью.
— Вы прекрасный истребитель, мастер воздушного боя. Как раз такие сейчас нужны под Ленинградом. Всё! Желаю удачи!
Со смутным чувством тревоги и горечи выходил Владимир из штаба. Хорошо он начал службу в авиации, но вот и первая неприятность...
ПО-2 стоял в ряду других, таких же маленьких двукрылых самолётов, и ему словно бы было стыдно перед своим новым хозяином. Весь его жалкий и мирный вид как бы говорил: «Чем же я виноват, если меня таким выдумал конструктор Поликарпов?» А он, новый его хозяин, обошёл машину раз, другой, заглянул под крыло, долго разглядывал костыль в конце фюзеляжа, качал головой: «И он ещё таскает бомбы! Они, должно быть, маленькие, как мячики».
Отходил от самолёта, разглядывал его со стороны. Издали он был похож на стрекозу. Притомилась она в порханье по цветкам и села на поляне, забыв свернуть крылышки. Дрожат они от дуновенья ветра, и дрожит всё тельце — жидкое, трепетное. Ударь лозиной — переломится.
Подошёл механик, младший сержант Трофимов — мужичок с тяжёлой нечёсанной головой и длинными цепкими руками. Кивнул на машину, проговорил ласково, точно о живом существе:
— Птичка-невеличка, а немец её боится.
Владимир посмотрел на хвостовое оперенье, — там белой краской по зелёному полю была выведена цифра «3». Подумал: «Тройка. Это теперь мой номер».
После обеда позвали к командиру эскадрильи. Старший лейтенант Петрунин мельком взглянул на новичка, показал на край лавки: мол, садись, лейтенант, подожди.
В штабной землянке колготился народ: входили и выходили, кто-то кого-то искал, а иной, казалось, заглядывал так просто — покрутился и вышел. Всё больше технари, люди на лётчиков не похожие. У маленького окошка, прорубленного в толстой доске под крышей, за столом сидел комэск и острием карандаша елозил по карте. Не поворачиваясь к Пряхину, спросил:
— Ну, как, лейтенант, устроились?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— Да вы сидите. У нас тут просто, хотя в принципе дисциплину держим. Особенно там... в полёте.
Он поднял над головой карандаш, ткнул им в потолок.
Старший лейтенант был совсем ещё молодой, но было в его обличье и нечто такое, что придавало ему взрослость и важность. Ну, во-первых, должность комэск — всё-таки не шутка, а во-вторых, на висках у него, на уровне глаз, кустились лучики морщинок, — то ли уж от возраста, то ли от забот, но, скорее всего, так распорядилась природа: дала ему знак, который все другие люди приобретают с годами.
Комэск оторвался от карты, посмотрел на Пряхина.
— Ну, полетим?
— Куда? — не понял Владимир.
— В зону. Надо же показать вам самолёт.
Лейтенант поник: полёт предстоит ознакомительный. Так всегда бывает – в новой части, на новом самолёте. Командир должен знать, на что способен его подчинённый.
За все время полёта, а он продолжался минут десять, командир, сидевший в кабине штурмана, не притронулся к ручке управления и, кажется, не вставлял её в гнездо. А по прилёте, спрыгнув на землю, сказал:
— Нормально. Сегодня пойдёте на задание.
Часы и минуты в этот день тянулись медленно. Владимир всё время торчал у самолёта. Командир сказал так просто: «...пойдёте на задание». Но какое это будет задание? Куда он поведёт свою «тройку», какую ему укажут цель?.. Наконец, — ночью. Не летал ведь раньше.
Штурман Аркадий Чёрный появился у самолёта два или три раза, — и так, будто никакого задания им не предстояло. И вообще штурман с первого знакомства Пряхину не понравился. Комэск, подводя его к Чёрному, сказал:
— Вот ваш командир, лейтенант Пряхин. Надеюсь, вы с ним поладите.
Штурман долго разглядывал новичка, будто не верил, что это его командир, затем подал руку и небрежно пожал её.
Штурман был основательный мужчина, черноглазый, черноволосый — похожий на цыгана. И на погонах носил три звёздочки — старший лейтенант.
Владимир давно не видел себя в зеркало, он хотя и чувствовал прибавление сил во всём теле, но не знал, не мог судить, как он окреп и повзрослел за полгода боевой жизни. Перерождение произошло психологическое: он как бы перешагнул порог, за которым начинался мужчина.
Механик не отходил от самолёта, разве что только на обед. По приступкам самодельной стремянки он взбирался то на одну сторону мотора, то на другую и все что-то подкручивал, вытягивал, подрезал и зачищал, — работа невидимая, подвластная одному ему, и настолько важная, что не мог он её передоверить другому и, тем более, не сделать или отложить до другого раза.
Покончив с мотором, он достал из-под брезента жестяную банку, вынул оттуда узелки из пакли и ткани, стал приделывать к ним какие-то парашютики.
— А это что? — спросил Владимир.
Младший сержант защемил двумя пальцами вершину парашюта и туго стянутый узелок повис на трёх тонких бечевках, — получилось нечто похожее на парашют и парашютиста.
— Они горят, а старший лейтенант развешивает их над позициями немцев.
— Да зачем их развешивать?
Механик пожал плечами и ответил неохотно:
— Для куражу... значит.
Подошёл штурман, взял один парашютик, другой.
— Не жалей мазута, пусть горят ярче.
— А это что, — робко спросил Владимир, — задание такое?..
— Да нет, задание дадут в штабе, а это мы так... от себя добавляем.
И рассказал, что у них в эскадрилье придумывают разные способы досадить немцам, выбить их из колеи. Немец по своей природе послушный, чётко следует правилам войны, а всё, что выходит за рамки, его раздражает. Он, к примеру, заслышит самолёт, так в укрытие спешит, бомбу сверху ждёт или, скажем, очередь из пулемёта. Мы его, конечно, бомбой угостим, из пулемета тоже стеганем и эрэску вдобавок пустим, но сверх того ещё и огоньки по всей линии развесим. Они, огоньки, долго висят в небе и то опускаются, а то, как ветер подхватит их, к звёздам летят. И потом снова опускаются. Не могут немцы понять, что это за невидаль такая. Хорошо, как просто огоньки, а что если Иван для них новое оружие придумал? Вот оно сейчас прилетит в окопы да шарахнет.