Баронесса Настя

— Я бы их, гадов — вот как угостил!..

— Ну, будет тебе, будет, Фёдор. Родителей не вернёшь, а жить надо. Теперь уж ты сам... как-нибудь. Ты, правда, ещё маловат, трудно тебе будет, да свет не без добрых людей, пропасть не дадут.

Командир обнял Фёдора за плечи, и так они вдвоём, как два закадычных друга, вернулись к батарейцам. И уже тут, в присутствии всех солдат, старший лейтенант сказал:

— Спасибо тебе, Фёдор! Ты действительно принес нам важные сведения. Мы вот здесь поближе к путям и поставим первое орудие. Наши ребята встретят фашистский самолёт, не дадут ему прорваться к станции. А ты, Фёдор, иди теперь на кухню, — повар покормит.

— Товарищ командир! Я ещё не сказал самого главного. Пушку-то — вон в ту копну поставить. Самолёт не заметит и — напорется.

Солдаты засмеялись, улыбнулся и старший лейтенант.

Пряхин взял паренька за руку:

— Ну, ладно, иди на кухню. А я на станцию схожу, осмотрю местность, поговорю с людьми... Мы потом решим, как нам поступить. Обдумаем и твоё предложение.

На станции Пряхину подтвердили всё, что говорил Фёдор: самолёт, действительно, летал на низкой высоте, подкрадывался со стороны копны, и зенитная пушка, стоявшая здесь несколько дней, его не доставала.

Возвращаясь на батарею, он думал: «В копну, конечно, орудие не поставишь, но где-нибудь поближе...»

Подошёл к Касьянову. Тот сидел на свежевырытом бруствере и в сильный артиллерийский бинокль оглядывал Федькину копну.

Заметив командира, поднялся.

— А Федька-то дельную мысль подал: орудие там вполне разместится. Может, попробуем, товарищ старший лейтенант?

Всего лишь несколько дней служили они вместе, а Пряхин уже успел полюбить Касьянова. Обстоятельный и умный парень. Ему бы офицером быть.

— А ну-ка, дай бинокль!

«Места, конечно, маловато. Вот если бы стог соломы тут был!.. Однако орудие замаскировать можно».

Показался паровоз, за ним вагоны с красными крестами на боку. Это был эшелон с ранеными солдатами, их везли с передовой. Там, на западе, в нескольких километрах от Кочубеевки, шли горячие бои. Враг рвался к Воронежу и Курску. На станции теперь скопилось четыре состава: два с боеприпасами, один — с ранеными и ещё какой- то сборный. Впереди был разбит железнодорожный мост, и движение поездов временно остановилось. Командир батареи, ставя задачу, сказал Пряхину: «Головой отвечаешь за станцию, чтоб ни одна бомба не упала!»

Пряхин повернулся к старшему сержанту:

— Быть посему! Зарывайся в копну, готовь орудие к бою!

Никогда не приходилось зенитчикам стрелять в таких условиях, невиданное это было для них занятие, однако за дело взялись резво. Подвезли на машине орудие, ящики со снарядами. Из посёлка принесли грабли и вилы. Проделали в копне проход, расчистили площадку. В орудийном расчёте половина бойцов — люди деревенские, из соломы они быстро наплели маты и закрыли орудие так, чтобы при стрельбе копна не загорелась. Наконец всё устроилось: и снаряды подносить удобно, и копна не изменила формы. Лётчик, если он на этот раз появится, никаких перемен не заметит. Одно плохо — не было с бойцами Фёдора: как ушёл он с батареи ещё утром, так и не появился.

Привезли обед. Раскладывая по котелкам пшённую кашу со свиной тушёнкой, ефрейтор Канарейкин сказал:

— Ах, жаль, нет парня!

Кто-то из солдат заметил:

— Башковитый паренёк! Ишь веда, чего придумал...

Пушкари помолчали, им было неловко за то, что они не сразу оценили умное предложение, да ещё позволили себе насмехаться над Фёдором.

День клонился к вечеру. Солнце некоторое время стояло над зенитчиками и словно бы изумлённым оком наблюдало за их работой, потом медленно стало скатываться к горизонту и, красное, разомлевшее от дневных трудов, на минуту остановилось у самого края земли — как раз в том месте, куда тянулись чёрные нити железнодорожных путей.

Солдаты замерли у своих мест. Откуда ни возьмись, появился Фёдор. Быстро обежал копну, оглядел её со всех сторон и остановился у ствола орудия.

— Во, здорово! — воскликнул он.— Я же говорил вам, говорил!..

Заметив Касьянова, стоявшего под тенью плетёного щита, Фёдор помялся и спросил:

— Можно, я снаряды буду подносить?

— Снаряды? — удивился командир орудия. — Ну нет, это дело сноровки требует, тут, брат, нельзя без учёбы. Да к тому же гражданский человек в боевом расчёте не положен. Ты нам другую службу сослужи. Вон сосна на пригорке стоит, видишь?

— Вижу.

—На самую верхушку можешь забраться?

— Эка важность! — хмыкнул Фёдор. — Я и не на такие деревья лазал!

— Вот тебе бинокль, а вот флажок красный. Забирайся на сосну и смотри в оба. Как только самолёт услышишь или увидишь, — сигнал подавай. Вот так!

И старший сержант стал размахивать над головой флажком.

— Понял, понял!

Фёдор помчался к сосне. Ефрейтор Канарейкин, провожая его взглядом, проговорил:

—Ах, жаль, каши у нас не осталось. Парня бы накормить надо.

— Что-нибудь придумаем, — успокоил его старший сержант.

А Федька тем временем подбежал к сосне и кошкой вскарабкался на вершину. Удобно расположился между двумя большими ветвями и как взаправдашний артиллерийский наблюдатель стал в бинокль оглядывать небо. На западе — в том краю, где бились с врагом наши армии, — разлилось красное зарево вечернего заката. Чудилось Фёдору, что это отражался в небе огонь орудийных залпов, и даже как будто слышались разрывы бомб и снарядов, лязг танковых гусениц, гул моторов. В то время картины боёв зримо представлялись и людям, жившим далеко в тылу, — и старикам, и женщинам, и детям. Федя жил в прифронтовой полосе. Совсем недавно в их посёлке были немцы, — он войну видел в лицо, её страшные картины стояли у него перед глазами. И только ночью, засыпая в своей пустой и холодной комнате, он забывал об опасностях, о том, что остался один, без родителей, и что нет у него одежды, и ел он только то, что удавалось добыть на редких случайных заработках. Вот и сейчас он очень хотел есть, а вечерняя тёплая истома клонила ко сну. Вспомнил, что уже несколько ночей он не был дома, жил на станционных путях, возле эшелонов с ранеными, — то подавал им воду, то свёртывал из клочков газеты самокрутки — выполнял все просьбы, с которыми к нему обращались. Иной раз помогал сестре или няне: приносил воды из колодца, выносил из вагона мусор, старые бинты. Раненые его кормили, говорили ему ласковые слова, обещали помнить о нём и писать ему из госпиталя письма.

И теперь, думая о раненых, он забывал голод, и ему было хорошо.

Между двумя ветвями он устроил настоящее ложе, и сон подкрадывался к нему, но Фёдор помнил, что находится на посту, что батарейцы на него надеются и ждут от него сигнала. При этих мыслях он стряхивал дремоту, принимался вертеть головой и внимательно осматривал небо на западе. Правда, самолёт всегда появлялся в сумерках. Один раненый лётчик говорил, что фашисты боятся наших истребителей и подкрадываются к цели по-воровски, под покровом сгущавшейся темноты. А теперь ещё светло, можно бы, казалось, и подремать, но Фёдор зорко оглядывал пространство, чутко ловил малейшие звуки.

Но вот перед глазами поплыли картины недавнего детства, когда войны ещё не было и все люди жили беззаботной счастливой жизнью. Вспомнился теплый апрельский день, когда отец его, Николай Николаевич Ус, помощник машиниста паровоза, привёз из города Богодухова новенький велосипед, посадил на него сына и сказал: «Я буду толкать тебя сзади, а ты рули». И Фёдор поехал. Он рулил сам и не падал, и ехал вперёд, и, когда надо было, сворачивал на одну тропинку, на другую... Вот только ноги его не доставали педалей, и он не мог сам крутить колёса. Но и так ему было хорошо, и он всей грудью вдыхал прохладный весенний воздух, и ехал всё дальше от барака, в котором они жили.

На следующий день, катаясь с отцом, он изловчился доставать педали и, перевешиваясь то в одну сторону, то в другую, нажимал на них, и велосипед, повинуясь его воле, ускорял ход. Фёдор оглянулся назад, увидел, что отец отстал и что он едет один... И тут он от восторга закричал: «Папа, гляди! Я еду один!..» И ещё сильнее стал нажимать педали и уехал далеко-далеко, а там развернулся и так же самостоятельно подъехал к бараку. Отец и мать сидели на лавочке и улыбались. Отец сказал: «Федька-то мой — орёл!..»