Баронесса Настя

— А вы, товарищ сержант, неплохо наводите. Ствол у вас без рывков идёт.

— Но вы же мне сделали замечание.

Пряхин смешался на минуту.

— А это так... для порядку. Но вообще-то... вы, верно, не впервые маховичок в руках держите?

— Да, ходила к пушкарям. Они мне позволяли.

— Это меняет дело. Важно в бою не растеряться... А вам нужна моя помощь? — вдруг выстрелил он, как пароль, на чистейшем немецком языке.

Она повернулась к нему и взгляды их встретились. Её серые с прозеленью глаза расширились, сделались круглыми, как у совы.

— Откуда вы знаете немецкий язык? — спросила Настя по-русски.

— Я рано потерял отца, — продолжил он по-немецки, — и вырос в немецкой семье. Невдалеке от Камышина и Сталинграда.

— Да, там колония ольденбуржцев. При Петре Первом приехали.

Сержант кинула взгляд по сторонам, — близко никого не было.

— О том, что вы владеете немецким, кто-нибудь знает?

— Нет, никто.

— Хорошо. Я вам советую, нет, я вас очень прошу, я даже требую: храните это в тайне.

— Я так и делаю. Помните там, в ночном полку, — разве кто знал об этом?

— А там почему вы скрывали?

— Стоило мне проболтаться, как меня тотчас забрали бы в разведку.

— Вы боитесь?

— Нет, не боюсь. В авиации любил летать, а тут... полюбил артиллерию. Вы же вот хотите стрелять из пушки, я — тоже.

Девушка задумалась. Глаза её сузились, потеплели. Страх за него прошёл. Она не хотела, чтобы Пряхин ходил в разведку.

— Разведку я люблю больше, — там риск, схватка характеров. Но там я боюсь другого, до дрожи, до боли в сердце. Меня пугает плен.

— Да, конечно, я понимаю. Но вам и отец запретил.

— Экспедиция готовится помимо отца. Он о ней ничего не знает и не должен знать.

— Вам нужен шофёр!

— Да, нужен. Я об этом подумаю. А сейчас идите. Мы не должны подолгу оставаться вместе.

Владимир пошёл к своему окопу. Занятия продолжались.

Старший лейтенант после многочасовых занятий на плацу приходил домой, ужинал молоком с белым хлебом и уходил в хлев на сеновал. Спал он крепко, без сновидений и до тех пор, пока не разбудит ординарец Куприн.

Сном младенца спал он и на этот раз. И, внезапно проснувшись, не знал, сколько он проспал и который был час, но чётко и громко раздавшаяся немецкая речь точно молотом ударила его по голове.

— Я напишу Сталину, и вы оба с отцом загремите в Сибирь. Не забывай, что ты родилась в Германии, жила там шестнадцать лет, с двадцать четвёртого по сороковой год, — и по духу, и по воспитанию ты немка.

— Я русская, в отличие от вас.

— Ты немка, и никуда от этого не уйдешь. Это ведь как представить. Скажу, что сам видел, как ты фонариком подавала сигналы вражеским самолётам.

И после паузы:

— Вот настрочу доносик... Можешь представить, что будет тогда с твоим любимым папенькой, а заодно и с маменькой.

— Вы не посмеете.

— Я посмею, а ты лучше не сопротивляйся. Командованию язык нужен. И не кто-нибудь, а офицер, да ещё штабной.

Пряхин проснулся и жадно прислушивался к разговору. Подобрался к стене, где под самой крышей была оторвана доска и сияла звёздами полоска неба. Заглянул вниз и увидел стоявших один против другого мужчину и сержанта Абросимову. Мужчина вновь заговорил по-немецки.

Пряхин тихо сполз с сеновала, вышел на улицу с другой стороны и долго осматривался. Безлунная ночь плотно пеленала дома, деревья, постройки, за дальней околицей, на пруду, кричали лягушки. По улице шли два человека, видимо, разводящий с караульным. Он сел на завалинку своего дома. Тьма постепенно начинала редеть, дома и деревья явственно проступали в темноте. Начинался рассвет.

События разворачивались стремительно. Из штаба армии в полк прибыл офицер разведки и торопил Абросимову отправиться во вражеский тыл. Командир полка выделял ей в помощь любое количество солдат, но никто из них не знал немецкий язык. Абросимова протестовала: нужен шофёр со знанием языка. И тогда из штаба полка во все батареи поступил запрос: кто владеет немецким языком? Пряхин сказал комбату:

— Я знаю немецкий.

— Откуда? — удивился капитан Бородин.

— И довольно хорошо. Я несколько лет жил в семье немцев Поволжья.

Пряхина послали в полк. В штабе он увидел офицера разведки, сержанта Абросимову и низкорослого капитана с мелкими кудряшками волос на забинтованной голове, с глазами недобрыми, всё время куда-то уплывавшими.

Капитан где-то ушиб голову. Он въедливо и настороженно разглядывал Пряхина. Треснувшим голосом задавал вопросы:

— По-ихнему смекаешь?

— Рад с вами побеседовать, — ответил Пряхин по-немецки.

— Водить машину умеешь?

—Да, конечно, - продолжал Пряхин.

— У вас отличный выговор, — вступила в беседу сержант, — вы сойдёте за немецкого офицера. С вами я поеду, — и, пожалуй, вдвоём. Провожатых не надо.

Капитан не сводил с него ошалелых тёмных глаз. По-русски спросил:

— Вы живёте у тёти Поли?

—Да, верно. Мою хозяйку зовут тётей Полей.

— И постель устроили себе на сеновале? — продолжат капитан.

—Да, на сеновале.

— И слышали наш разговор с сержантом Абросимовой?

—Ночью я имею обыкновение спать, а в том, что вы облюбовали для беседы место у сарая тёти Поли, моей вины нет.

— Да, да... А теперь расскажите, откуда вы так хорошо знаете немецкий.

На словах «так хорошо» капитан сделал акцент, и это не понравилось Пряхину. «Плохо тебя стукнул кто-то», — подумал он в сердцах, предчувствуя неприятности от знакомства с этим субъектом.

— Извините, — заговорил Пряхин, и нотки недовольства зазвучали в его голосе, — но кто вы такой? С кем я имею дело?

— Я — начальник особого отдела полка капитан Мишин-Винт, — жёстко отчеканил капитан.

«Особист!» — с явной враждебностью подумал Пряхин.

Он не знал полкового прозвища капитана «Миша Винт». Зато много слышал о злокознях особистов. Большую власть имели они над людьми в военное время. Боялись их солдаты и офицеры, обходили стороной. Если уж они к кому прицепятся, — быть тому в штрафной роте. Доносов их наверху никто не проверял, какую напраслину ни взвалят, всему верили, — «органы никогда не ошибаются».

— Вы, Пряхин, пока выйдите, а мы тут посоветуемся, — сверкнув чёрными глазами, сказал капитан.

Пряхин слышал, как тревожно и гулко бьётся его сердце. Перспектива отправиться с Настей в тыл к немцам его не радовала. И не страх тревожил, а то, что он попадал под начало этого чёртова особиста.

Но вот Пряхина позвали. Капитан, глядя куда-то вниз, на ремень собеседника, проговорил:

— Отправляйтесь на батарею, ждите нашего решения.

Возвращались на мотоцикле.

— Держитесь за меня крепче, — сказал Пряхин Насте.— Прокатимся с ветерком!

Армейская разведка доносила: крупные соединения танков сосредоточиваются в районе Курска и Белгорода.

Командир батареи объявил огневому взводу боевую готовность номер один.

Спали в землянках и в окопах возле орудий. На рассвете артиллеристов поднял сигнал боевой тревоги. Дальномерщик показывал рукой на черневший вдали пригорок:

— Танки, товарищ старший лейтенант!

— Какие танки? Может, наши?

— Кресты на боках. Немцы!

Пряхин прильнул к дальномеру — прибору, в котором четыре пуда оптики. Явственно увидел кресты на боках танков. Они выползли на пригорок, остановились и, чудилось, как тараканы, шевелили усами. Их было три.

— Сколько до них? — спросил командир, хотя дальномер был под руками и ему стоило взглянуть на шкалу.

— Три тысячи пятьсот метров! — доложил ефрейтор, командир расчёта.

Наступила минута, мучительная для Пряхина: он решительно не знал, что ему нужно делать. Ударить по танкам — спугнуть их. Правда, они и сейчас могут в любой момент развернуться и — восвояси. Может быть, повременить пока...

Касьянов стоял рядом.

— Ну! — не поворачиваясь к нему, выдавил командир.

—Будем ждать. Бить — так уж наверняка.

—Опустить стволы! Не двигаться! — скомандовал Пряхин.