Страница 40 из 54
что неприятельские стрелки зорко следят за неосторожными
храбрецами. Желая высмотреть что-то в траншеях осаждающих, адмирал
не хотел послушать увещаний и просьб окружавших его лиц и
поднялся так, что голова и эполеты ясно стали видны неприятельским
сторожевым; одна пуля, попавшая в мешок подле самого П. С,
послужила доказательством, что опасность близка. Адмирал только
пошутил над неудачею стрелка, как другая пуля, бессмысленное
орудие бездушного врага, поразила героя нашего в голову и
пробила череп насквозь выше левого виска. Адмирал упал без
памяти, не выговорив ни слова, и через Ушакова балку без памяти
же перенесен был прямо в бараки — в домик, занимаемый аптекою
Морского госпиталя. Принесли адмирала в ЬУч часов вечера, и,
несмотря на все медицинские пособия, он в память не входил, был
постоянно в безнадежном положении и скончался бессознательно;
несколько раз доблестный страдалец открывал глаза, но, повиди-
мому, не узнавал окружающих, редко стонал и только изредка
инстинктивно отводил руки врачей, перевязывавших его рану.
Сегодня можно было удостовериться, наконец, в
действительности контузий, в которых бедный адмирал наш не хотел
признаваться, '— спина его была совершенно синяя.
Одев покойного, совершили над ним литию и понесли на
госпитальной кровати к пристани в Куриной балке, где приготовлены
были барказы для перенесения тела усопшего в квартиру его.
В этот день дул чрезвычайно сильный ветер; последнее
путешествие совершено было синопским победителем через родную для
него Севастопольскую бухту, и еще раз, в последний, случилось
ему бороться с волнами и ветром, которые он 37 лет побеждал
к чести и славе возлюбленной нашей России.
Завтра после вечерни должно быть совершено погребение тела
хранителя и души Севастополя, в месте, уготованном им для себя —
около Корнилова и Истомина, жертв товарищей его по Малахову
кургану, и возле Лазарева, общего их наставника. Таким образом
никого уже не осталось из трех любимцев Михаила Петровича, все
трое пали на одном месте, вместе будут покоиться и нераздельно
будут жить в памяти Черноморского флота и всего отечества.
Не нужно мне, конечно, говорить о глубокой и душевной
скорби всего Севастополя: здесь нет единой души, которая не была бы
им облагодетельствована, посему, надеюсь, нет равнодушных.
Господи боже, какая горькая весть сейчас пронеслась между нами:
Нахимова убили или смертельно ранили на Малаховом кургане! Вот
жертвенник, на котором богу брани принесены уже три великие жерт-
ьы: Корнилов, Истомин, Нахимов! Печаль и горе видимо
распространились по Севастополю; всех потрясла страшная весть о новой
незаменимой потере.
Вечер
К общему сокрушению весть о ране Нахимова подтверждается?
говорят, она смертельна.
Нахимов составил себе имя, славу, народность в одну войну как
человек и герой. Если Черноморскому флоту суждено было бы
подняться со дна морского, можно надеяться, что Нахимов к венцу,
свитому им на Синопском рейде, прибавил бы лучезарные листки.
Этот морской Суворов, боготворимый моряками, конечно, наделал бы
чудес с этим едва ли не самым геройским флотом в мире и страшную
бы совершил месть своим врагам, по злобе которых величавый флот
этот должен был погибнуть не в честном бою, а как невинная жертва,
щбнущая в темнице, потрясая своими цепями.
Сейчас пришел ко мне от женина брата Вас. Вас. Безобразова, с
батареи, комендор Сосин; спрашиваю: «Правда ли, что Нахимова
убили?»
«Помилуйте, ваше благородие, разве возможно? Ранили пулею в
грудь и руку, как это-с? Будет, слава тебе господи, жив!»
30 июня
Нахимов умер!.. Уныло звонит колокол единственной
севастопольской церкви, ему жалобно вторит колокол Корабельной стороны; эти
печальные звуки, сливаясь в один общий потрясающий звук, с
редкими выстрелами орудий, несутся по бухте, будто стоны Севастополя
над свежим прахом своего славного вождя, стремятся на ту сторону
бухты, чтобы пронестись по обширному пространству нашего
отечества, везде вызывая сердечные слезы, везде потрясая души горем и
печалью...
1 ию л я
Итак, больше нет сомнения: Нахимова не существует! Приказ,
приглашающий на похороны героя, ясное тому доказательство.
Да, Россия понесла тяжелую потерю...
28 июня полковник Малевский послал о чем-то спросить
приказания Нахимова по делу обороны.
«А вот сейчас я сам к нему приеду», отвечал адмирал и,
действительно, не более как через полчаса он явился на третий бастион и сел
на скамье у блиндажа батарейного командира, капитана 2-го ранга
Никонова. Тут стояло еще несколько человек морских и пехотных
офицеров, толковали о служебных делах, как вдруг слышат,
спускается бомба в нескольких от них шагах; все бросились в блиндаж и
едва успели вскочить в него, как она лопнула в самом близком
расстоянии, осыпав место, где они стояли, землею, осколками и камнями, но
Нахимов как сидел, так и не шевельнулся, казалось, и не думая о
своем спасении, хотя не прошло еще нескольких дней, как он
предписывал своим подчиненным правила благоразумной осторожности и
самоохранения. Опасность миновалась, офицеры вышли из блиндажа,
на мгновенье прерванный разговор ст^ал продолжаться; о бомбе и
помину не было. Кончив дело на 3-м бастионе, Нахимов поехал дальше
на своей маленькой серенькой лошадке. На Малаховом кургане он
долго наблюдал в трубу неприятельские работы, резко отличаясь от
других черным цветом своего сюртука и золотыми эполетами, — костюм,
который мы все, кроме Нахимова, давно променяли на солдатские
шинели. Кто-то из людей решился напомнить ему о грозящей ему
опасности, он отвечал: «Это дело случая!» Но вслед за произнесенными
словами он был уже смертельно ранен.
Да, смерть Нахимова, как будто весть о проигранном сражении,
уронила нашу нравственную силу и, конечно, возвысила нравственную
силу неприятеля.
Вечер 1 июля
Сию минуту воротился с церемонии истинно печальной — с
похорон Нахимова. Да, несколько минут как мы похоронили славу
Черноморского флота!
Боцман, старик почтенного вида, вез меня с Графской. Мы разго-
ЕОрились с ним о случившемся. «Эх, ваше благородие, — отвечал он
мне, — если б у покойного вначале руки не были связаны, не то бь*
было!» — «А что ж, например?>> — «Да вот что: он с флотом
беспременно вышел бы в море тогда, как они шли выгружать войска в
Евпаторию! Тогда они были загружены, они не могли бы действовать, как
следует, а мы-то налегке, мы бы их и прихлопнули. Им тогда не то
войска высаживать, не то в бой вступать!» — «Послушай, старинуш-
ка, подумай только, что у них конвой, верно, был, всегда готовый к
бою, да и то сообрази, в драку вступить легко сказать, а ведь их по
десяти корабликов, я чай, на наш один пришлось бы, да еще наши-то
парусные, неповоротливые, нашим-то все приходится плясать по
дудке ветра, а те паровые, так они бы нам такого чесу задали, что и
Севастополя некому было бы защищать и бухту нечем было бы
запрудить». — «Может быть, ваше благородие, слова нет, может, мы и
погибли бы и флот погиб бы, да разве он теперь не погиб, а тогда,
по крайности, знали бы, каков он1 есть Черноморский-то флот! Да и
мы знали бы, как» погибнуть! Не то, что тут в хате лежишь аль
сидишь, а тебя, гляди, ежеминутно норовить или бомба разорвать, или
ядро пришибить; там бы сцепился с любым корабликом, который пог