Страница 37 из 54
— Вы думаете, меня можно взять на бога?! А это видели?!— и показывал кукиш, поводя им вокруг себя, словно держал круговую оборону.— Никому не позволю стихийно сожрать довольствие.— На то есть командир и комиссар.
Бойцы смирно, но настойчиво возражали:
— Жрать хочется.
— Сутки без...
— Товарищ интендант!..
Тут рядом со мной послышалось:
— Да що, братва, с ем говорить, с явреем. Давай налетай.
Я сразу же узнал голос того, кто ночью ныл насчет Берлина. Я оглянулся — и ахнул: это был типчик, ехавший с нами в эшелоне, боец с бабьим лицом.
Тут к нему подошел высокий тоненький в талии жгучий брюнет с треугольниками на петлицах, ласково сказал:
— А ну, дарагой, стать смирна!
— Зачем?— боец недоуменно захлопал свиными ресничками.
— За-ачем? А вот зачем, дарагой...— кавказский человек, почти не размахиваясь, ткнул его в мягкий подбородок.
Боец взбрыкнул ногами.
— Правильно,— одобрили в толпе.
Показался комиссар, рядом с ним шагал майор — крупный, решительный, весь перетянутый ремнями, тот самый, который чуть не набил мне морду, а вечером матерллся и стрелял из пистолета.
Увидев валявшегося на траве бойца, они прибавили шагу.
— Что произошло?—строго спросил майор. Он был идеально выбрит — и это меня поразило.
Еврей с машины подбежал, неловко приложив пальцы к фуражке, доложил:
— Лейтенант интендантской службы Гурвич... Вы знаете, этот нахал подбивал разграбить продукты. Я не давал. Стольких трудов стоило спасти машину — и на тебе! Товарищи бойцы тащили, машину буквально-таки на руках, а этот...— Гурвич указал пальцем на лежавшего бойца-бабу,— и он кричал... Нет, простите, не кричал. Он обзывал меня «явреем». - ,
Комиссар улыбнулся и ничего не сказал. А грозный майор рассердился.
— Евреем? Оскорблял? А вы,, может быть, мексиканец или... Почему «еврей»—оскорбление? Еврей это национальность.
— Он говорил на меня «яврей»,— мягко поправил Гурвич,— и выходило так, что именно поэтому я не хочу накормить людей... Впрочем....
— Правильно. Интендант верно говорит,— зашумели бойцы.
Майор раздумчиво смотрел на вконец растерявшегося Гурвича, спросил Очкарика:
— Как вам все это нравится, товарищ комиссар?
— А что? Геройский интендант.. Как он умудрился «газик» сюда затащить? Танки и те небось застряли бы".
— Вот и я так думаю. Трусливые душонки оружие бросали, а начпрод о людях думал. Объявляю вам благодарность, товарищ...
На Гурвича жалко было смотреть. Он тянул пятерню к козырьку, пролепетал «Служу Советскому...», мучительно покраснел.
— Кем до мобилизации работали?—спросил его майор.
— Товароведом.
— Так,— майор улыбнулся и стал совсем даже не свирепым, а простым, только вертикальные морщины на лбу и щеках придавали ему грозный вид.— Так,— повторил он,— будем знакомы: майор Шагурин, с сего числа командир сводного батальона... А это — комиссар Бобров.
Очкарик пожал руку Гурвичу, сказал очень странно:
— Приятно познакомиться... И вообще насчет питания вы геройский пройдоха. Скажите, этого типа вам не очень жаль?— Бобров кивнул на все еще лежавшего бойца.— Ну какой из него антисемит? Просто дурак.
— Просто?!— вмешался кавказец с треугольничками (только сейчас я сообразил, что он — мой новый командир взвода, сержант Мчедлидзе). Просто дурак? Нэт! Я зачем его ударил? За что? Это он вчера кричал — панику поднимал. Он враг и сволочь. У меня свидетели есть. Кто может подтверждать?
Бойцы зашумели:
— Он это, мать его так...
— Он самый, и еще другой. Откуда-то вывернулся старшина Могила:
— Товарищ комбат, вот еще свидетель, боец Ханазаров..
Маленький квадратный красноармеец, блестя злыми глазами, подтвердил:
— Шайтан, сиволич, так пугал... Совсем хуже, чем фашист. Убивать его нада.
Комиссар Бобров, нагнувшись, с неожиданной силой рванул за шиворот сомлевшего от страха бывшего моего попутчика:
— Встать! Тот поднялся.
Комбат сказал спокойно:
— Тихо, товарищи. Одного предателя мы уже взяли... Тихо!.. Сейчас разберемся по взводам и ротам, позавтракаем, а потом и с этим делом покончим. Сохраняйте спокойствие и дисциплину. Мы — воинская часть. Ночью к нам пробилось около роты новых бойцов. Чем не батальон...
Больше я не слушал майора — у кустов, прислонившись к стволу березки, стоял Глеб.
Он так и не смог ничего толком рассказать. Одно твердил:
— Сволочи... Сволочи, убили Вильку.
Кое-что я все же из него выудил. Получалось все просто. Сперва исчез я, затем в столб пыли и огня закутался Вилька. Глеб почувствовал удар... Ночью пришел в себя, кое-как обмотал гудящую голову нижней рубахой. Потом полз между трупами, к рассвету добрался до конца бай-рака, здесь его подобрали бойцы из охранения. Вот и все.
Кто-то сунул нам с Глебом по куску колбасы и по сухарю. Колбаса словно провалилась в рот, а сухарь сопротивлялся, стрелял на зубах.
— Сволочи... убили Вильку,— все твердил Глеб. Вдруг он лег навзничь и мгновенно уснул. Мне очень хотелось прилечь рядышком, но тут послышалась команда:
— Всем к комбату.
Очень не хотелось будить Глеба. Пока я размышлял, как поступить, Глеб сам проснулся, потрогал голову, сказал:
— Пошли, зовут ведь.
На небольшой полянке, за исключением бойцов, охранявших урочище, собрался весь батальон. В центре на скрипучих ящиках сидели трое — молоденький лейтенант, сержант с рыжими бровями и еще кто-то, маленький и невзрачный. Перед ними стояли двое — благолепного вида человек лет сорока и тот самый боец с бабьим лицом. Оба были без поясов и поэтому смахивали на пьяных отпускников, выскочивших с похмелки из дому. Наш знакомец даже покачивался, как хмельной. А благообразный стоял на ногах крепко. В вертких глазах его мелькала усмешечка.
Допрашивали обоих недолго. Все всем ясно, и поэтому обвинителя — эффектного красавца со злыми голубоватыми глазами — было немного жаль. Нет, не жаль, стыдно за него было. Ну чего ради он старается, боится, что ли, что их оправдают?
Рядом незнакомый боец тараторил уважительно:
— Ух дает... Я его знаю. Ух дает!
Когда кончили читать приговор, благолепный вдруг повалился на землю и стал кричать:
— Не имеете права! Я не враг, я трус. Я не виноват, что я трус...
Кричал он без истерики и, на мой взгляд, довольно доказательно. Паникер с бабьим лицом глядел на всех зверем, без страха.
Потом случилась заминка. Я понял что никак не решат, кому же исполнять приговор.
— Пошли, Юрка,— услышал я голос Глеба.
— Куда?— и похолодел, все поняв.
— Пошли, тебе говорят,— Глеб цепко схватил меня за локоть.
Я с трудом двигал ногами. Комбата не увидел, только голос его узнал:
— Изъявляете?.. Так. Из любопытства или... Затем голос Очкарика:
'— Товарищей у них убили... Эти ребята... А потом передо мной очутился тот — с бабьим лицом: он кривил губы и вроде бы не верил, что сейчас его убьют. Я почувствовал: еще минута —и брошу автомат. Но тот, что стоял напротив, выручил, проговорил дрожащим от злобы голосом:
— До Берлина, значит, хотите?! Суки! Жаль, я вас с батькой покойным... Суки... '
Не дожидаясь команды, дал очередь по бабьему лицу... Почему — бабьему?
И я понял — оно не бабье. Оно — скопческое, без единого волоса, ни пушинки на нем.
Сейчас он лежал на спине, а вместо лица — кровавое месиво. Рядом с ним судорожно поводил ногой благообразный.
...Мы лежали с Глебом в кустах, тесно прижавшись друг к другу. Лежали и молчали. Никто к нам не подходил.
— Глеб,— выдавил, наконец, я из себя.— Зачем мы...
— Молчи, дурак.
Появился Очкарик, в руках он держал пилотку, полную малины.
— Ну как, сынки, отдохнули? Я вот гостинцев вам принес, малинки.
Мы осовело смотрели на комиссара.
Бобров сел с нами рядышком, кинул в рот ягоду.
— Ешьте, сынки, подкрепляйтесь. На вашу долю сегодня такое выпало... Кушайте, ребятки. Я все понимаю и... горжусь. Вы хорошо учитесь ненавидеть. И расстраиваться не след. Вот нашелся один, глянь, может, и другой разыщется. Ешьте малину. Вкусная. Кушайте. И ни о чем не беспокойтесь. В.лесочке этом мы еще денек-другой пересидим. Фашистам нынче не до нас. Фанаберии много, на восток рвутся. Думают, мы как французы—в плен кинемся... Ешьте малинку.