Пора летних каникул

— Куда идем, а? К своим бы надо. А мы на запад.

— Топай себе,— отозвался басок.— Разговорился. Запад ему не подходит. На Берлин идем, ясно?

— Ясно,— покорно ответил тот, кто спрашивал.

— Эй,— негромко спросили в темноте (я узнал голос Очкарика и чуть не вскрикнул от радости),— кто здесь ла Берлин собрался? Отзовись.

— Ну я. А ты кто?

— Старший батальонный комиссар.

— Виноват, старший батальонный комиссар!—всполошился басок.— Темень ведь, не признал, думал, какой боец, решил под свое начало принять. Извините.— Басок вновь спохватился:— Докладывает старшина Могила.

Старшина назвал свою часть, а я поразился его фамилии. Угораздило же человека! Весело воевать с таким старшиной, ничего не скажешь.

— Это вы хорош насчет Берлина сказали,— заметил комиссар Бобров.— Раз живо чувство юмора, значит, и воин жив. "А вот. за то, что днем нас не поддержали,— не хвалю. Что же это вы, соседушки справа, оплошали?

— Наша рота не оплошала, товарищ комиссар. Не мое дело, конечно, приказы обсуждать, но так думаю, что лучше бы и вовсе не атаковать. Маловато сил. *

— Хм,— ответил комиссар. Очевидно, и он был того же' мнения:

Натыкаясь в темноте на устало дышащих бойцов и по-дурацки вякая «извините, пожалуйста», я направился к Боброву — единственно близкому мне сейчас человеку. Вот он, шагает со старшиной. Я пристроился рядышком. Сердце билось тревожно и радостно.

— Не оплошала, говорите, ваша рота?— спросил Очкарик.

— Так точно, товарищ комиссар. И полк был боевой.

— Почему «был»?— резко бросил Бобров.

— Номер от него один остался... Горстка бойцов уцелела. v

— А знамя?

— Знамя тоже. Полотнище у сержанта Седых.

— Значит, не был полк, а есть полк, товарищ старшина. И пусть знают об этом все бойцы. Ваш полк еще повоюет.

— Повою-ует,— с сомнением протянул тот, которому не хотелось идти на запад.

— Да, обязательно намнет фашистам бока,— Бобров вроде бы не заметил иронии.— И в Берлин войдет. Не нынче разумеется,— попозже. Не одолеть фрицам России.

— Да где он — полк-то?— не унимался зануда-боец. На месте Очкарика я наорал бы, пригрозил судом,—и без него тошно.

— Где полк, спрашиваете (на собственном опыте я уже убедился, что в подобных ситуациях вежливое «вы» хуже матюка и пощечины)? Где полк? Вокруг вас шагает. Вокруг вас, уважаемый. Пробьются бойцы со- стороны Умани — усилится. Вырвется к своим, переформируется— и даст немцам под дых.

«Вокруг вас», «уважаемый»:— слова эти вогнали меня в краску. Ведь и я думал, как тот гнус.

Кончился байрак, мы прошли - через кустарник и укрылись в небольшом урочище. На северо-западе слабо пробивалась заря. Что за черт! Заря на северо-западе?

— Что-то горит,— вздохнул Могила.

— Они у нас тоже погорят,— деловито произнес Бобров.— Еще как погорят!

Не знаю, что со мной произошло, но словно кто-то толкнул меня в спину. Я шагнул к Очкарику, сказал, силясь проглотить комок в горле:

— Товарищ комиссар, товарищ комиссар... Павку убили... И Глеба с Вилькой убили. Что теперь делать, товарищ комиссар?.. Мы добровольно, а нас всех... Товарищ комиссар...

В темноте тускло блеснули очки Боброва.

— Ничего не пойму. Какой Глеб? Фамилия... Как твоя фамилия?

— Стрельцов, товарищ комиссар. Только вы меня не знаете. Мы, когда колонной шли, все про газеты говорили, помните? Глеб думал, что врут газеты, и обижался на лозунг «Смелого пуля боится». Помните?

— А-а,— протянул комиссар,— как же, припоминаю. . Только вас вроде четверо было.

— Четверо. Павку вы не знаете, его еще раньше убило. А тот четвертый... Ткачук без уха... ему руку перебило, и он куда-то пропал.— Я говорил сбивчиво,— мне почему-то казалось, что комиссар знает о моем постыдном поступке и вот-вот оборвет злым вопросом: «Где твои товарищи? Бросил, негодяй!»

Бобров, однако, не перебивал меня, даже подбадривал:

— Ну-ну, без глупостей, а то я ничего не пойму, яснее, сынок, говори.

— Глеба и Вильку убили. Один остался.

— Убили, говоришь? Сам видел или, может, предполагаешь? —

Кровь хлынула мне в голову. Я замолчал,, не зная, что сказать. Видел! Ничегошеньки я не видел, бежал, как последний трус.

Комиссар словно в душу заглянул, спросил:

— Глеба и Вильку... так, кажется... убитых видел собственными глазами?

— Н-нет... испугался очень.

— Кого? Фашистов? Танков их?

— Фашистов испугался, конечно, но не так, чтобы очень. Мы их... мы им... Своих перепугался, как закричали: «Окружают! Спасайся».

Лучше бы и не заговаривать с комиссаром. Сейчас он мне выдаст! И за дело.

— Эх ты, аника-доброволец,— в его голосе не было упрека. Он говорил как отец с сыном.— Своих, значит, перепугался... Своих! Это не свои, сынок. Сволочи — какие они свои! Да ты не волнуйся, может, еще и найдутся твои товарищи. Какого полка?

— Сводного батальона, товарищ комиссар.

— Какого полка, спрашиваю.

— Не знаю, товарищ комиссар. Бобров не очень удивился.

— Не знаешь, говоришь? Интересно. Неужели память отшибло со страха? Ну же, докладывай. Все по порядку.

Выслушав мой сбивчивый рассказ о нашем бегстве из дому, о бомбежке и гибели Павки, комиссар вновь взял меня за плечи, тихонько, как маленькому, поерошил волосы: .

— Дела... Досталось вам, ребятки. Ты, сынок... звать-то как тебя, а?.. Ты, Юра, держись. Будь мужчиной. Теперь ты боец и должен отомстить за Павку, за все с проклятыми рассчитаться. А то, что испугался паникеров... Ты думаешь, я не испугался? Самое последнее дело — паника. Сволочная штука. Из-за нее сегодня мы, знаешь, сколько народу зазря потеряли!.. Как услышал: «Спасайся! Окружают!»—в ноги ударило, чувствую — сердце в желудок проваливается. Еле-еле удержался, еще чуток — и заскакал бы зайцем. Я ведь тоже не кадровый. Еле удержался. Так-то вот. Но удержался. И даже распорядился схватить паникеров. Поздновато, правда, но что поделаешь... Утром разберемся. А ты, сынок, вот что: ложись, отдохни. Утро вечера мудренее. Главное, в руки себя возьми.

Очкарик похлопал меня по спине, сказал шутливо:

— Это хорошо, что ты совсем юнец. Даже завидки берут — бриться тебе не надо. А на войне, знаешь, как туго с бритьем? Ни тебе парикмахерских, ни воды горячей. Беда.

Послышались шаги, голос старшины Могилы негромко позвал:

— Товарищ комиссар, где вы?

Бобров откликнулся. Старшина, Мягко ступая сапогами, подошел к нам.

— Товарищ комиссар, разрешите проводить к командиру.

Они скрылись в темноте, а я прилег на сыроватую землю, пахнущую прошлогодними листьями. В урочище нависла настороженная тишина. Деревья походили на молчаливых великанов. Ни ветерка. Лишь изредка там, за логом, взлетали огненные дуги немецких ракет.

Положив сбоку автомат, я лежал на спине. Вилька и.Глеб не давали мне покоя. Неужели их убили!

Убили! Дикое слово. Это значит — сделать так, чтобы человек перестал дышать, чувствовать, есть, пить, улыбаться. Был человек — и нет. Осталась только видимость человека, которую называют отвратительным словом— труп! Люди никак не могут привыкнуть к этому жуткому слову и поэтому, произнося его, говорят всякую чепуху, теряются: «Труп пожилого человека»... «Труп принадлежал молодому мужчине»... Какая. ересь! Что значит «труп пожилого человека»? Это же не пиджак... И почему — «принадлежал»? Словно человек при жизни владеет собственным трупом. Фу, гадость какая!

Долго не мог я уснуть. Все думал, думал...

— Подъем!—чья-то рука тормошила меня за плечо. Я открыл глаза. Вокруг, зевая и потирая небритые

щеки, поднимались бойцы. Заря пронзала розовыми лучами посветлевшее небо. Я поднялся, повесил автомат на плечо, огляделся. Народу было изрядно. Ночью мне казалось, что спаслась жалкая горсточка. Неужели подошло подкрепление? Чепуха. Какое может быть подкрепление?

И все-таки народу — роты на две. И даже кухня ееть на резиновом ходу. И грузовая полуторка с какими-то ящиками; в кузове ее сидел небритый еврей лет сорока и яростно местечково кричал на окруживших грузовик бойцов: