Пора летних каникул

Павка побледнел, рыжеватые его волосы развевались на ветру, как живые.

— Фигляр!— выдохнул Павка с дрожью в голосе.— Одесский дурачок, любимец скупщиков краденого.

Никогда мне не приходилось видеть Павку таким рассерженным. И Вилька разошелся. Шальные глаза его стали опасно ласковы, голос вкрадчив. Вилька не решался затевать в вагоне драку и решил дать бой «втихую».

— Одесский фигляр?— он усмехнулся, (показав золотой клык.— Любимец скупщиков краденого?

— Будет вам,— попытался утихомирить друзей Глеб.— Детишки...

— Парламентеров просят- не размахивать белыми флагами,— Вилька поиграл глазами. — Так, значит, насчет скупщиков краденого... Вы, гражданин Корчнов, судите поспешно. Среди малинщиков есть и благородные скупщики. Принеси им краденое — такой шухер поднимут! Почище концерта Мендельсона для скрипки с оркестром. Они, видите ли, уважают товар, который слямзен честно. Да, синьоры, честно. Не делайте круглых глаз, вы не мадонна с младенцем.

Гнев Павки поостыл, он уже с интересом, слушал, не обращая внимания на ехидные выпады Вильки.

— Должен сообщить,— продолжал Вилька,— что существует на свете категория преуспевающих типчиков, у которых ничего нельзя украсть. Вы удивлены, мой мальчик? Но ведь это истина в последней инстанции. Возьмите, к примеру, одесского артельщика Соломончика. Его невозможно обворовать — у него же всё ворованное. У Соломончика можно только позаимствовать. Так вот, упомянутые мною скупщики-оригиналы обожают, когда экспроприируют соломончиков. Ну как, по-вашему, разве Это с их стороны не благородно?

Павка уже улыбался. И этим он был хорош: отходчив, честен, не терпим к собственным слабостям.

— Слушай, Вилька,— он протянул руку,— давай мириться. Ну ляпнул я, не подумал. И вообще... с тобой, как с горбатым, заговоришь с ним о красоте—обижается; брякнешь, мол, «горбатого могила исправит»— в драку лезет. А если хочешь знать, ты меня больнее ударил.

— Табличкой с надписью?.. Ладно, так и быть— мир.

— Эх ты, пугало огородное! Стихийный материалист— вот кто ты. Никакой я не пропагандист. Просто человек...

— И очень хорошо, что просто,— согласился Вилька.— Скоро никаких агитаторов не будет. Вместо них— пилюли. Проглотил'' одну перед завтраком—все равно что лекцию о международном положении прослушал, другую перед обедом— о моральном облике молодого человека, а на сон грядущий— пилюля о любви, дружбе и товариществе.

—Ну и язык у тебя, прямо для пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса,— вздохнул Павка.

— Ты из терпенья выводишь. Ну скажи, куда мы едем — в Ташкент город хлебный? На фронт ведь едем. Сами, не ожидая «особого распоряжения». Так зачем же меня все время взбадривать? Я не дохлая лягушка, чтобы пропускать через меня гальванический ток. Другое дело, скисну, трухану, колебаться начну... Пожалуйста, накачивай. Но осторожно, незаметно. Я,злюсь, когда меня агитируют, свирепею.

Эшелон катил, катил навстречу неизвестности. Порой колея выгибалась дугой, и тогда были видны пыхтящий паровоз, весь эшелон с концевым вагоном, на крыше которого торчал зенитный пулемет, открытые двери теплушек, свесившиеся из' них ноги бойцов, греющихся на солнышке, две платформы с зачехленными орудиями, походные кухни, бруски прессованного сена.

— Зачем везут сено?— спросил серьезно Глеб.— Лошадей нет, а сена навалом.

— А ну тебя,— отмахнулся Павка.— Слушай, Вилька, ты в одном не прав. - Ты—еж. А где уж, понимай сам, знать ежу, что такое жизнь. Ты честный, наш, но анархист и, пожалуй, циник. Но это пройдет."О чем ты думаешь сейчас? О боях и победах. А я думаю о девочке, которую обидел в третьем классе. Голодовка тогда была, но я об этом не знал— выручал папин спецпаек. Я ходил в школу, спрягал глаголы и на большой перемене жрал бутерброды с маслом и красной икрой. Именно жрал— всенародно, громко чавкая и облизывая пальцы.

Меня сторонились мальчишки, при случае колотили. А девчонка, сидевшая со мной за одной партой, просто презирала. Она держала себя так, словно меня не существовало в природе. Я списывал у нее контрольные, точил ее ножичком карандаши и удивлялся: странная девчонка!

Однажды, решив все-таки вытянуть из нее хоть слово, сказал ей на большой переменке: «Хочешь кусочек?» и отломил от бутерброда четвертушку.

Девочка всегда-то была худущая, как доска, а в этот день она совсем смахивала на тень. «На, бери, мне не жалко»,— великодушно повторил я. Но она молчала. Только закрыла глаза. И так сидела, всю перемену. А на следующем уроке ей стало плохо, и она упала.

Павка умолк", посмотрел в небо, задумался.

— Дальше, рассказывай дальше...

— Дальше? Я узнал тогда все. Узнал, что очень трудно жить в голодовку детям, если их в семье восемь душ, а отец горький пьяница» Я понял, что человеку дороги не слова, а слова, подкрепленные делами. Но главное, я сделал открытие: жизнь тогда хороша, когда она посвящена другим людям... Сейчас я еду защищать эту девочку... всех... И когда я увидел хуторок, представил его в огне и развалинах... А ты говоришь — вливание. Жизнь — это сплошная агитация поступками. И ты, Вилька, тоже агитатор. Но ты об этом пока не подозреваешь, из-за скудоумия.

В разговор вмешался Глеб. Он все время помалкивал, изредка поглядывая на прессованное сено (назначение его не давало ему покоя), и внимательно слушал. А сейчас Глеб вмешался. Мы приготовились выслушать очередную «теорию». Но Глеб заговорил нормально.

— Ребята,— желтовато-зеленые, кошачьи глаза его от избытка чувств заволокло слезами.— Ребята!.. А мы молодцы, что избрали Павку старшим. Ей-богу, он умный! И ты, Вилька, тоже умный, только немного дурак. Если бы не он,— Глеб почему-то с силой ткнул Павку в плечо,—если б не Павка... Сидели бы мы сейчас дома или катили в эвакуацию, предаваясь сладким мечтам, и вообще... молодец, Павка, дай я тебя поцелую!

Глеб сграбастал друга, а тот отбивался Ц конфузливо бормотал:

— Вот же выдумал... Пусти...

Мне было легко, и душа улыбалась, потому что Глеб сказал именно то, о чем я думал. И я тоже полез обнимать Павку, рыжеватого, худенького Павку со смешным пушком над верхней губой.

— А что?— весело вскричал Вилька.— Что я— хуже других? Дайте-ка... Я тоже обниму нашего командира.

Возня привлекла внимание старшины.

— Э-гей,- детский сад!—прикрикнул он.— Что за балаган? От-ставить. Еще выпадете, а потом, отвечай за вас.

Мы присмирели. Но Вилька не отпускал Павку. И все что-то ему шептал.

— Вилька,— перебил его Павка,— только по-честному скажи... Ты какой-то не такой. Ты — сфинкс с семиклассным образованием.

Глеб опять затянул свое.

— ребята,— произнес он с надрывом,— зачем же нам это дурацкое сено?!

— Будут учить маршировке, как при царе Горохе,— охотно объяснил Вилька.— К' одной ноге сено привяжут, к другой — солому, каковую раздобудут на месте. И порядочек: ать-два, сено-солома!

Глеб треснул Вильке по шее.

— Смотрите, смотрите!— вскричал Павка.— Птичья стая... Вон там, над лесом. Видите?..

Над зубчатой лентой леса, выбегавшего на пригорок, чернел крохотный журавлиный клин. Он был очень странный — вырастал прямо на глазах... издавая гул..; и вдруг превратился в рычащую стаю громадных птиц, горбатых, с хищно выпущенными лапами.

Гул и рев врезались в уши. , — ...ле-о-ты...— раздался слабый нечеловеческий писк.

— Во-оздух!!!

Эшелон рвануло, заскрежетали тормоза, бойцов бросило в одну сторону, в другую, швырнуло на пол. С душераздирающим воем что-то обрушилось на крыши вагонов... Треск... в кромешной тишине на миг вспыхнуло яркое пламя. И тут же погасло, превратившись в тихий звон. А затем и звон исчез — наступила тишина, черная, как ничто.

Такие чудовищные кошмары мне никогда еще не снились. До крика хотелось проснуться, вскочить, но цепкие щупальца держали, прижимали, оплетали.

Все было как в тумане... Вспышки, что-то взлетает вверх, огромные тени скользят по траве, черные пятна...