Пора летних каникул

— По мне,— объяснил он,— оставайтесь во взводе, коль так вам охота. Одного опасаюсь — как бы вас назад не завернули, для проверки личностей. Начальства у нас много.

— Признают вас зараз дезертирами,— вставил лопоухий и демонстративно зевнул.

Вилька с, ходу ему ввернул с улыбочкой:

— Дезертиры, товарищ боец,— простите, не знаю вашей фамилии,— дезертиры имеют безнравственную привычку с фронта ножками бегать. А мы — на фронт. Улавливаете? Все-таки есть небольшая разница.

Лопоухий сделал вид, будто поглощен скручиванием цигарки. Старшина совсем подобрел.

— Не волнуйтесь, ребята, переморгается. Я со своей стороны словечко замолвлю... А то что в самом деле получается?— продолжал он, распаляясь.— Во взводе людей недокомплект, в роте тоже нехватка до штатного расписания. А тут еще...

Старшина умолк, насупился и, вытащив из кармана кожаный порттабачник, повертел его в руках. Но так и не закурил — сунул назад в карман.

— Н-да-а...— протянул младший сержант с боксерским подбородком.—Жаль лейтенанта.

Бойцы завздыхали:

— Недолго командовал. А человек, видать, хороший был.

— Двое детишек, бают, у него осталось.

— Хоть из запасных, но дело знал.

Мы вновь почувствовали себя чужими, лишними. Лейтенанта мы и в глаза не видели. Сказать: жаль человека — глупо как-то, фальшиво. Ничего не сказать — тоже нехорошо. Но о нас словно забыли.

Бойцы погоревали-погоревали.. и занялись своими делами: кто от нечего делать наводил глянец на сапоги, кто, вынув из отворота пилотки иголку с ниткой, подгонял подворотничок, лопоухий возился с пулеметным диском — смахивал воображаемые пылинки, боец с безбородым бабьим лицом, несмотря на то, что теплушку качало, засел за письмо,

Старшина оказался золотым человеком. Увидев, что мы приуныли, он положил Павке на плечо руку:

— Чего скисли? Держите хвост морковкой.— Помолчал, сказал доверительно:— А с комвзводом неладно получилось... И вот такусенький осколочек,— он показал кончик мизинца,— в висок... Хороший был человек... Остановка была — схоронили его на рассвете.

— Жалко, товарищ старшина,— выдавил из себя Павка.. Ему надо было что-то сказать — старшина все еще держал руку на его плече.

— Очень жалко. Но что делать? Война... Ничего, отольются им наши слезы. Дай только до фронта дорваться! Уж мы им за нашего лейтенанта врежем. Точно.

— Еще как врежем!—Павка смотрел на старшину влюбленными глазами.— Затем и на фронт хотим. А оружие... вы не думайте, товарищ старшина, в первом же бою... честное комсомольское.

— Подучить бы вас.

— Вы не думайте, товарищ старшина,— торопился Павка,— мы и винтовку, и пулемет знаем. Стрелять, правда, не пришлось... Переползать умеем... А в военкомате тянут и тянут «до особого распоряжения». От зажигалок объекты охранять имеем право, землю копать имеем право. А воевать дядя за нас будет? Смешно, честное слово.

— Шустрые вы ребята, как я погляжу.— Старшина одобрительно качнул своим светлым «ежиком».

Тут впервые за все утро дал о себе знать Глеб.

— О чем разговор?— объявил он.— Раз человек имеет паспорт, значит, он гражданин Советского Союза. А кто такой гражданин? Человек, имеющий право на труд, на отдых...

— ... и обеспечение в старости,— добавил Вилька.

— Иди ты со своей старостью! Гражданин имеет право и обязан защищать Родину. Это и дураку ясно.— Глеб полез в карман, демонстративно вытащил «Знак Почета», не спеша привинтил его к гимнастерке.— Вот,— вновь обратился он к старшине,— даже на ордена имеем право... Не сомневайтесь, не «липа»... Можете взглянуть на орденскую книжечку.

Старшина посмотрел на флегматичного Глеба с уважением.

— Орденоносец! Чудеса. Оно и в самом деле — гражданин, коли с паспортом. Как там у Маяковского? Читайте, завидуйте, я — гражданин... советский, стало быть.

За открытой дверью теплушки, с деревянной перекладиной, чтоб никто не выпал на ходу, пробегали деревеньки, поля с золотистыми скирдами, речки, перелески. Эшелон мчался во весь дух — телеграфные столбы так и мелькали.

Ко мне подошел лопоухий и, словно допрос снимал, выложил:

— А ты пробувал, хлопче, вареники, яки мама моя стряпает?.. Ну чего очи уставил? Не пробувал? Ось заковыка! Я бы угостил, щоб ты знал. Вкусные вареники, положишь в рот — язык сглотнешь. Не,веришь?

Мне пришло на ум, что лопоухий рехнулся. Но боец оказался вовсе не психом, а мрачноватым юмористом. Фокус с мамиными варениками ему понадобился неспроста.

— Жаль, жаль,— вздыхал лопоухий.— Были б у меня в торбе мамины вареники, я вот що бы сробив.— Хитрец вежливо, но настойчиво взял из рук оторопевшего Глеба рюкзак, развязал его и, под веселый гогот бойцов, продолжал:— Вот они, вареники, где ж они, не разумию... Куда их маты сховала? Зараз вы, хлопчики, отведаете вареников. Я добрый!—Приватом лопоухий вынимал наши запасы, заново пополненные после набега Жука, и удивлялся:— Нема вареников!.. Ох, мамо, мамо! Все перепутала, старенька стала. Вместо, вареников... А що хлопцы?.. Бис с ними, с варениками! Сгущенка тоже сойдет, а? И вершкове печиво — продукт гарный. Кушайте, громадяне, варения. А вареники... Це все одночи варения, чи вареники.

Кто бы мог подумать, что лопоухий свой парень? Бойцы хохотали до слез и выразительно поглядывали на банки и коробки. Они не прочь были подзакусить.

Старшина, смеявшийся вместе со всеми, решил, наконец, навести порядок.

— Ткачук,— приказал он лопоухому остряку,— положи харч на место. Вот приедем до станции, там тебе начпрод вареников сухим пайком отвалит. Потерпи до Знаменки.

Вилька вскочил, засуетился.

— Товарищ старшина... Зачем терпеть? У нас всего вдоволь. И мясные консервы, и шпроты... сухари сладкие. На весь взвод хватит. Угощайтесь, товарищи! Без стеснения. Ведь свой люди.

Бойцы одобрительно зашумели.

— Ну что ж,— старшина поскреб темя,— коли угощаете...

— Конечно.

— Пожалуйста!— Глеб и Вилька чуть ли не из кожи лезли.

А я; к великому своему стыду, вдобавок заныл, как первоклашка, умоляющий учительницу исправить «неуд».

— Това-арищ старшина... Ну прошу-у вас!

Аппетит у бойцов оказался поразительный. Не прошло и десяти минут, а от наших припасов остались лишь пустые жестянки и обертки из-под печенья, теплушка, нежно похрустывала сладкими сухариками. Бойцы благодушествовали, дымили цигарками, предавались воспоминаниям. Они приняли нас в свою семью. Вилька торжествовал.

— Учитесь, синьоры. Учитесь и помните великую истину: путь к сердцу солдата лежит через его желудок.

Мы, четверо, облокотившись на деревянное периль-це, отгораживающее дверной проем, взволнованные и счастливые, разглядывали неправдоподобную расписную даль. Вот хуторок, сошедший с картины лубочного художника: краски яркие, контрастные, все выписано добротно, с нажимом... Озерцо, сработанное из осколка зеркала; на луг пошла «парижская зелень», золотые скирды...

На какое-то время я забыл обо всем грустном— о войне, прощании с родителями, гибели Ермилыча и неизвестного лейтенанта. Казалось, мы едем на экскурсию.

Остановится поезд — выскочим в поле, с шумом и треском, по-медвежьи вломимся в лес, разведем костер...

— Сволочи!

Я вздрогнул. Глеб и Вилька недоуменно посмотрели на Павку.

— Сволочи,— повторил Павка.— Ах, сволочи!

Мы поняли Павку. Этот неугомонный парень вернул нас к жизни. Стало стыдно и немножко досадно.

— Слушай, Павка,— сощурился Вилька,— открой нам страшную тайну: отчего ты такой блаженный? Все у нас хорошо, едем, любуемся высококвалифицированными пейзажами, а ты знай свою волынку тянешь. Ну зачем ты нам без конца пропагандистские вливания вкатываешь? Это глупо! Думаешь, и без тебя не понимаем: вот, мол, придут фашисты, разорят города-и села... Так ведь?.. Хороший ты парень, одна беда — шибко идейный. Так и подмывает повесить тебе на грудь табличку с надписью: «Павка — абсолютно идейный человек. Бесплатное отпущение грехов, воодушевление и энтузиазм гарантируются».