Элеонора Дузе

потухшими глазами, с бессильно повисшими руками — движение об¬

легчения, успокоения после муки — и весь театр разражается крика¬

ми восторга и рукоплесканиями великой артистке, неподражаемо пе¬

редающей бури человеческой души. Но это еще не все. Клеопатра вся

дышит жизнью. Момент затишья — и его сменяет дикая радость во¬

сточного человека. Она стонет, она мечется, с томной улыбкой, с

блуждающими глазами; она ласкает гонца, треплет его рукой по ли¬

цу, как трепала бы пресмыкающуюся у ее ног собаку, как нельзя ла¬

скать даже раба. Эта сцена была признана за истинный шедевр дра¬

матического искусства даже теми, кто, не зная драмы Шекспира,

составив неправильное представление о том, чем должна быть Клео¬

патра, высказывали банальное или невежественное суждение об игре

Дузе в этой роли...

Но драма идет к концу... Антоний поражен и ранен... Клеопатра,

запершись в склепе храма, ждет смерти. Она велела принести себе

ядовитых змеек, одно прикосновение которых причиняет смерть.

В простой белой блузе, растрепанная и бледная, она мечется в темном

подземелье. Вносят раненого Антония, Клеопатра, как истинно любя¬

щая женщина, вся подбирается, настораживается, безмолвно ухажи¬

вая за умирающим. Но Антоний кончается, завещая ей не сетовать

о нем напрасно. Ее помощь не нужна более — и отчаяние, бурное,

страстное, сменяет минутную сдержанность. Стоны, вопли, рыдания

с восточными причитаниями и страстные ласки, расточаемые дорого¬

му телу, доводят ее до истощения. Она впадает в дурноту, сидя все

на том же месте, на полу, в темном углу склепа, припав головой к

трупу Антония. Ее окликают, теребят. Она приходит в себя. «Я жал¬

кая женщина, подвластная страстям»,-— со стоном говорит она и, не

вставая с места, бессильно прислонясь к стене, сыплет проклятиями

на свою судьбу и взывает к своему дорогому Антонию, ласкаясь к не¬

му, как к живому, и хватаясь за его тело, пока его наконец не уносят

из склепа.

...Клеопатра бросается на пол, на то самое место, где только что

покоился ее обожаемый друг и властелин. Она полулежит, запроки¬

нувшись навзничь, глаза ее широко раскрыты. Она говорит о своем

Антонии. Он все растет в ее глазах. Он кажется ей каким-то сказоч¬

ным созданием — каким-то божеством... «Его лицо на небо походило:

сияли там и солнце и луна, бросая свет на маленькое «о», которое

землею называют». Это какой-то бред, по великолепный бред сильной

и богатой души.

Приближается Цезарь со свитой. И что же? Египетская царица

делает несколько шагов ему навстречу и вдруг расстилается перед

ним на земле — не как человек, даже не как раб, а как вещь, как по¬

крывало, брошенное к его ногам. Полное унижение во прах перед сра¬

зившей ее силой. Такова психология женщины, и притом восточной

женщины. Но глубина замысла и смелость такого движения на сцене

может принадлежать только истинно гениальной артистке.

...Клеопатра есть наиболее сложная и наиболее трудная из всех

женских ролей классического и современного репертуара... Чтобы ис¬

полнить эту роль так, как исполнила ее Дузе, — со всеми переливами

разнообразных страстей, капризов и чувств, требуется талант смелый

и гибкий, темперамент страстный и выносливый. Чтобы сообщить

Клеопатре цельность и типичность, чтобы измерить вдоль и поперек

богатую женскую душу во всей ее первобытной пестроте — для этого

требуется ум, способный к глубоким и смелым обобщениям. Чтобы

придать образу Клеопатры этот египетский колорит, замашки восточ¬

ной деспотки и восточной женщины, нужно яркое творческое вообра¬

жение, свойственное только великим худояшикам. Клеопатра Шек¬

спира и Дузе *— женщина, со всем, что есть наиболее типичного в

женской природе: с ее неустойчивостью, с ее подчиненностью сти¬

хийным страстям, с ее тонкой чувствительностью, с ее привязчиво¬

стью к мелочам. Но кроме того, Клеопатра Шекспира и Дузе — яр¬

кий, колоритный образ восточной царицы, опаленной жгучим солн¬

цем, возросшей среди ярких красок и томных ароматов южного во¬

стока, одурманенной фимиамом лести окружающих ее рабов.

ПРОФИЛЬ ДУЗЕ,

ВОССОЗДАННЫЙ ПО ФОТОГРАФИЯМ

Элеонора Дузе таинственным, непостижимым образом живет да¬

же на своих фотографиях. Эти изображения, взволнованно смотрящие

па тебя сегодня, как будто спрашивают о чем-то, понимают тебя, при¬

слушиваются к твоим мыслям... Кажется, что перед тобой друг, к

которому ты всегда можешь заглянуть, чтобы поговорить с ним по ду¬

шам, услышать совет.

Но почему же она так странно, не по моде, одета и причесана? Да

потому, что от нас ее отделяют годы и годы и мы уже много раз пе¬

ременили покрой своей одежды, прежде чем смогли с ней свидеться.

Как часто фотографии знаменитых актеров и актрис прошлого

трогают нас своей профессиональной старательностью, которая нам

кажется сегодня наивно смешной. Их облик, свидетельствующий о

былых успехах, еще имеет какую-то притягательную силу. Взгляд

этих людей, царивших на сцене, еще приковывает к себе. Но какими

до пелепости застывшими, скованными кажутся их позы и жесты.

Может быть, в этом виноват щелчок фотоаппарата, прервавший ес¬

тественное движение?

Но па портретах Дузе жест не статичен, движение не прервано.

Фотоаппарат не превратил ее в марионетку, как это произошло с

Д’Аннунцио, на фотографиях которого живыми остаются только глаза.

Фотографии сохраняют живость нежного ее лица и мягкие, живые

линии ее фигуры. Ее позы и жесты даже сейчас так же выразитель¬

ны, как движение в танце. Поворот ее тела и головы все еще сохра¬

няет над нами власть, которой обладает естественная прелесть, гра¬

ция танцора. На этой сильной волне живого движения голова устрем¬

лена вперед, подобно челну, направившему свой бег к близкому или

безмерно далекому острову.

Такое движение, исполненное инстинктивной непосредственности,

может уловить фотограф, ждущий в засаде появления гибкого, быст¬

рого животного.

Но Дузе сознательно замедляет движение, как бы задерживает

его на мгновение, так что аппарат фиксирует его и зритель, изумлен¬

ный, оказывается в совершенно новом мире. Ритм ее движения под¬

чинен естественному порыву, но в нем есть элемент контроля.

...Вероятно, все ее жесты и движения были тщательно обдуманы.

Этого мы не узнаем никогда. Не узнаем никогда, о чем они говорят

с такой живостью, какое чувство утверждают и отстаивают, какому

миру принадлежат. В этом — вся их неповторимость.

ПАРАЛЛЕЛЬ, РАСКРЫВАЮЩАЯ КОНТРАСТ

МЕЖДУ ИСКУССТВОМ

САРЫ БЕРНАР И ЭЛЕОНОРЫ ДУЗЕ

Бернар гастролировала первой в «Даниэле» Луи Вернея 205. Я

приехал в театр довольно рано, но в зале собралось уже достаточно

публики. Вскоре театр был полон. Все вокруг было насыщено возбуж¬

дением, казалось, даже воздух искрится и трепещет, пронизанный не¬

терпеливым ожиданием. Огни, хрустальная люстра, оранжевая с зо¬

лотом обивка кресел, глаза публики — все сверкало и казалось более

праздничным, чем обычно, и даже гораздо более шумным. Разговари¬

вали все, даже люди, не знакомые друг с другом. Гудящий улей в

ожидании Королевы Пчел! Могло показаться, что все зрители получи¬

ли хорошую дозу какого-то тонизирующего средства и несколько ка¬

пель атропина в глаза. Оживление, царившее в тот вечер в лондон¬

ском «Павильон-тиетр», пенилось, звенело в воздухе, как ярко вспы¬

хивающие голубыми и золотистыми бликами граненые подвески

огромной люстры. Все вокруг было празднично, блистательно, эффек¬

тно, как карьера самой Сары Бернар. Не было даже намека на тра¬