Страница 39 из 54
грез, в «Кукольном доме»—вполне земная, очаровательная женщина,
которую сама жизнь преображает и толкает к бунту. Дузе одержала
победу также в «Монне Ванне», однако, достигая в этой роли высот
актерского мастерства, она все же не может сделать значительнее
произведение. Героиня пьесы не вызвала симпатий в исполнении
Жоржетт Леблан на сцене французского театра, весь талант нашей
великой актрисы смог вдохнуть в нее теперь тоже лишь видимость
жизни»*.
Возобновив свой старый репертуар, Дузе снова отправилась в за¬
граничное турне. В Вене она встретилась с публикой, которая уже
знала и восторженно принимала ее в период наивысшего расцвета
актерского мастерства, когда она была захвачена мечтой о новых
путях в искусстве. Были там и друзья, видевшие ее в минуты рас¬
терянности и разочарований, когда она была подавлена театральной
рутиной. Теперь они нашли актрису, сумевшую, сочетав вечно пре¬
красное и быстротечное, преобразив страдания в высшую любовь,
обрести силы для новой жизни на сцене.
Спектакли Дузе проходили с 4 по 15 октября в «Театр ан дер
Вин»162. В последний вечер, после окончания спектакля, под гром
оваций ее осыпали белыми камелиями.
С 16 по 25 октября Дузе — уже в Будапеште. «Плыву иод пару¬
сами,— писала она Эмме Гарцес,— как тот, кто избрал определенный
путь. И в то же время где-то в глубине моего существа я постоянно
слышу какой-то внутренний ритм, который несет меня всегда вперед,
и подчиняюсь ему. Что я найду в конце этого бесконечного бега?
Может быть... тайное удовлетворение от того, что всегда послушно
следовала своей судьбе. Возможно. И все, на что я надеялась, и все
пережитое забудется мною».
С 30 октября по 13 ноября Дузе гастролировала в Берлине. Уго
Ойетти писал об этих гастролях: «...В ее черных волосах уже много
серебряных нитей, а в глазах ее всегда светится доброта; лицо ее
бледно, но в голосе ее больше страсти, чем когда бы то ни было.
Жизнь утомила и сделала ее утонченной, но от этого искусство артист¬
ки, когда она захочет, проникает в сердце, как кинжал. Закатное
небо всегда глубже утреннего, и тому, кто им любуется, оно внушает
почти религиозный трепет. Да, я сказал «религиозный», не удивляй¬
тесь. Кто не слышал, как иностранцы говорят о Дузе, тот никогда
не сможет представить себе того преклонения, почти фанатического,
с которым они относятся к этой удивительной женщине. У себя в
Италии мы восхищаемся ею, любим ее, гордимся тем, что она своим
искусством вот уже двадцать лет открывает миру то лучшее, что
есть в нашей душе: сильную и стихийную страсть, власть улыбки
сквозь слезы и красноречивость молчаливого взгляда, полного тревоги.
Она говорила для нас и своим именем прославляла Италию.
И все же боготворили ее только иностранцы. Каждый раз, когда
она возвращалась в Италию, казалось, что публика, большая часть
публики, идет на ее спектакли только затем, чтобы холодно судить
ее, словно дебютантку, будто слава не принесла ей ничего, кроме
вреда. За границей же, наоборот, у всех возникало такое чувство,
будто она открывает им секрет их собственного счастья.
Итак, каков же итог? Она па вершине славы, но в Италии у нее
нет ни театра, ни своей публики. Перед каждым спектаклем она
должна снимать театр и каждый раз заново завоевывать признание
публики.
За границей актрисы, достигшие такой славы, как Дузе, но не вы¬
сот ее искусства, имеют собственные театры, на фронтоне которых
часто начертано их имя. Эти театры — как памятники при жизни, по¬
ставленные подчас намного раньше, чем это продиктовано справедли¬
востью.
Кто в Италии заменит Дузе, хотя бы не полностью, а отчасти?
Когда, пусть это случится через много лет, Дузе устанет — не от
своего искусства, но от трудной, скитальческой жизни,— и захочет
отдохнуть наедине со своими книгами и мечтами, кто из наших актрис
поднимет знамя ее славы? Кто может надеяться, что его имя будет
стоять рядом с ее славным именем, кто хотя бы в мечтах готов с ее
самоотверженностью и смелостью воплощать на сцене то лучшее,
что есть в душе итальянца, на радость всему миру и во имя славы
нашей родины?
Подождем, я знаю. Но какое это грустное слово!» *
Считаем не лишним привести несколько примеров, чтобы подтвер¬
дить суждение Ойетти о различном отношении к Дузе в Италии и за
границей, и не только со стороны публики, но и со стороны некоторых
видных деятелей культуры.
В то время, когда Дузе гастролировала в Италии, имея в репер¬
туаре «Джоконду», Фердинандо Мартини163 писал из Асмары Джузеп¬
пе Джакоза (2 июня 1899 г.): «На самом ли деле Дузе великая актри¬
са? По-моему, она всегда одна и та же. Одни и те же вкусы, то же
пережевывание фраз на сцене, те же жесты, словно у человека, ко¬
торого укусил тарантул. Я, конечно, понимаю, что для диалогов
«Джоконды», так же как при несварении желудка, чем больше жуешь,
тем больше пользы. Кроме того, представляя сверхмужчин и сверх-
жешцин, не обязательно показывать человеческие чувства...» **.
Года через два, во время заграничного турне Дузе с составлен¬
ным из пьес Д’Аннунцио репертуаром, Георг Зиммель 1б4, посмотрев
ее во многих спектаклях, написал страницы, дающие одно из самых
интересных определений и истолкований ее искусства.
«Много тяжб возникает между душой и телом, которые после
каждого судебного приговора должны апеллировать к высшей инстан¬
ции; среди них есть одна, подлежащая рассмотрению лишь эстети¬
ческого суда. Суть души — в движении. Один греческий философ105
утверждал, что мы не можем дважды погрузиться в одну и ту же
реку; другой, идя дальше, считал, что мы не можем сделать этого и
единожды, ибо благодаря течению вода в первый же момент нашего
погружения уже заменяется новой. Это еще более справедливо в от¬
ношении нашей души. Со своей стороны, мы могли бы сказать, что
наша телесная оболочка может правильно отразить красоту души
лишь в движении — в выражении глаз, в звучании голоса, в неулови¬
мой прелести жеста. Но обратимся к другому идеальному положению:
каждый момент, взятый сам по себе, оторванный равно как от преды¬
дущего, так и от последующего (если исходить из того, что любое
движение не есть процесс непрерывный), должен иметь свою особую
прелесть. То, что может представлять собой неизъяснимую красоту
в плавном движении, нередко теряет всякую привлекательность в
моментальном изображении, если движение останавливается, пре¬
кращается. И наоборот, неподвижное изображение утрачивает свою
прелесть, если его разрушить быстрым движением. Красота статуи
и очарование жеста подчиняются противоположным идеалам, и в
каждый момент выступления артиста перед чужими взорами ему тре¬
буется одно и другое: в иные минуты всей силой своей души, всей
глубиной чувства он придает красоту своему жесту, движению, а в
другие минуты умеет запечатлеть прелесть своего внешнего облика.
Кого из нас не поражала противоречивость этих законов? Недоста¬
точность, с эстетической точки зрения, тех средств, которыми можно
выразить нашу самую глубокую одухотворенность,— и внутренняя
пустота образа, который, превратившись в статую, лишенную души,
радует глаз гармонией своих линий. Но вот однажды я видел игру
Дузе. В тот вечер она была усталой или не в настроении, но как раз
поэтому, изумленные, мы получили возможность наблюдать ее искус¬
ство, задача которого обычно — передать нам страстное волнение, ото¬
двигающее на второй план чисто эстетическое восприятие.
В тот вечер я с полной ясностью увидел, какой удивительной осо¬