Рассказ о непокое

Боба Лифшиц, наоборот, был лишь немногим больше среднего лилипута. Постоловскому он доставал чуть выше пояса. Это, однако, нисколько не мешало им ходить всегда вместе, хотя на улицах за ними бегали мальчишки и дразнили Патом и Паташоном. Внешность у Бобы была очень приятная — тонкое, с изящными чертами, как говорится, "интеллектуальное" лицо, смуглый, всегда чисто выбритый и аккуратно подстриженный, тщательно и элегантно одетый. Двигался он очень быстро — живой, ловкий, порывистый, хотя и несколько меланхолического склада. Всем товарищам и вообще каждому, кто попадался на его пути, Боба жаждал сделать что-нибудь приятное — чем-нибудь порадовать или в чем-нибудь помочь. Поэтому за глаза Бобу прозывали еще и "христосиком".

Фуся Фурер был на редкость красив и мужествен. Высокого роста (конечно, ниже Постоловского на голову!), стройный, сложенный, как Аполлон, с осанкой тренированного спортсмена, с величаво посаженной умной головой, черты лица точно изваяны резцом скульптора: красавец из тех, по которым сохнут горячие женские сердца. Но характером отнюдь не из тех, что гоняются за каждой юбкой. Внешне он был немного похож на Довженко — в пору молодости Сашка. Впрочем, и внутренне, душевно, тоже такого склада: благородный, вдумчивый, с чутким сердцем. Был к тому же Фурер блестящим, инициативным организатором, этим талантом прославил себя всюду, где и кем бы ни работал: редактором центральной крестьянской газеты, руководителем Окружкома в Донбассе, секретарем горкома партии в Москве.

Характерной чертой всех троих было еще и то, что все они по происхождению были не из селян, а горожане (что в те времена среди работников украинского культурного фронта случалось не часто), однако всеми своими корнями они связаны были с украинской и социальной, и культурной почвой — украинская культура была для них органична.

Постоловский был в наших литературно-художественных кругах, так сказать, представителем партии среди по преимуществу беспартийной в те времена художественной интеллигенции, и, что особенно ценно, он постоянно был "со своей массой", жил среди нее. Каждый день его можно было встретить в редакциях и издательствах, как и любого писателя или журналиста; каждый вечер — в каком-нибудь из многочисленных тогда в столице театров; не редкость было его увидеть и в тех местах, где литераторы, да и другие работники искусств, искали отдыха — в Доме Блакитного, в кофейне "Пок", даже в бильярдной у Порфишки. Потому и пользовался он заслуженным уважением и любовью своей "массы".

Меня с Постоловским связывало еще и "гимназическое братство": мы с ним два года учились в одной гимназии в Каменец-Подольске. И крепко подружились. Случилось это так. В Каменец-Подольскую гимназию я перевелся в первый класс из Глухова. Меня сразу стали дразнить из-за очков (очки я начал носить рано, с приготовительного класса). Не простая это гамма чувств — когда попадаешь в круг незнакомых тебе мальчишек, которые уже сплотились в определенную "корпорацию", а ты среди них чужак. И уже вовсе паршиво, когда тебя дразнят все — все против одного, дразнят безжалостно, едко и злобно. Больше всего донимал меня высоченный парень с последней парты — с "Камчатки", как тогда говорили; было ему лет тринадцать-четырнадцать, по и в этом возрасте он уже был выше усатых гимназистов старших классов. Я так разъярился, что — маленький, хилый и плюгавый — бросился на него и стал молотить что было силы. Парень стоял спокойно и ждал — мои кулачки мало его беспокоили. Когда я обессилел и бить его уже был не в состоянии, он размахнулся и ляпнул меня один раз по физиономии. То был удар страшной силы: я отлетел в один угол класса, а мои очки — в другой. Очки разлетелись вздребезги… Я, разумеется, не заплакал: заплакать — это означало бы опозорить себя перед всем классом навеки. Я только собрал осколки, положил их перед собой и сказал моему верзиле-обидчику:

— У меня — астигматизм, ты, конечно, не понимаешь, что это значит, но у нас (то есть в тогдашней царской России) таких очков делать не умеют — их надо специально вытачивать, и отец выписывает мне очки из Германии от фирмы "Цейс". Теперь я долго не смогу ни читать, ни писать.

Что такое "астигматизм" парень, разумеется, не понял, именно поэтому мои слова устыдили и прямо-таки сразили его… С этого дня мы стали друзьями, и уже никто не только в классе, но и во всей гимназии не осмеливался меня дразнить, потому что ему пришлось бы иметь дело с самим Постоловским — самым сильным среди гимназистов. И — не одна и не две "постоловских" оплеухи прозвучали в стенах гимназии, пока всем стало известно, что я — под защитой Постоловского.

И вот встретились мы с Постоловским больше чем через двадцать лет: он успел уже с тех пор пройти большую школу труда и революционной закалки, став членом партии в семнадцать или восемнадцать лет. Я начинал свой путь в литературе.

А за разбитые очки — пусть чуть не через четверть века — Постоловский со мной рассчитался. Как-то вечером он позвонил мне по телефону:

— Слушай, — сказал он, — какой рецепт твоих астигматических очков?

— А что?

Несколько дней тому назад я как раз побывал у знаменитого окулиста — старика Бронштейна, он выписал мне новый рецепт на очки взамен старых, уже слишком слабых для моих глаз. Но в магазинах таких стекол не нашлось, и как-то при случае я рассказал об этом Постоловскому.

— А что? — спросил я его теперь. — Я уже заказал в институте Гиршмана: будут специально вытачивать.

— А мне ты не можешь дать этот рецепт? Завтра встретимся в Доме Блакитного.

— Ладно.

Я дал ему рецепт. И забыл об этом. Потому что через неделю или две мне в институте Гиршмана сделали новые очки, а Постоловского (как и Лифшица с Фурером) что-то долго, месяца два, не было видно.

Через два месяца они появились все трое, и при первой же встрече Постоловский положил передо мной на стол футляр с очками.

— Это твои, — сказал он, — те, что я тогда разбил…

На футляре была марка: "Цейс".

— Откуда ты их взял?

Постоловский только подмигнул.

Потом стало известно, что наша троица исчезала не случайно: они выполняли какое-то партийное задание за границей, должно быть в КПЗУ, случилось им побывать и в Германии.

Но я снова отклонился.

Боба Лифшиц был силен, разумеется, не личным своим "меценатством", сильна была организация, которую он представлял. Культотдел ВУСПСа (во главе его стоял в то время старый большевик Рабичев) тогда осуществлял повседневное и всестороннее руководство художественной самодеятельностью; существенно помогал и Главполитпросвету Наркомпроса управлять профессиональными художественными предприятиями и организациями, финансируя часть из них; принимал активное участие в разных художественных начинаниях — частых тогда диспутах, выставках, конференциях; организовывал выезды писателей на шахты и заводы и т. п.; развивал довольно широкую издательскую деятельность, имея в своем распоряжении два издательства: украинское — при "Робітничій газеті "Пролетар" и русское — "Пролетарий". "Пролетарий" издавал преимущественно книги, "Робітнича газета "Пролетар" — добрый десяток журналов: "Культробітник", "Декада", "УЖ", "Робітниця", "Нове мистецтво", "Музика — масам", "Роман-газета" и др.

Естественно, что такое количество периодических изданий собирало вокруг "Робітничої газета "Пролетар", да и самого Бориса Лифшица, значительные группы литераторов, "диких" и "попутчиков". И было в этом издательстве — в противовес засушенному уже Щупаком и Коряком ДВУ [15] (там, кроме основной массы книг, издавались и "ведущие" толстые журналы, перешедшие из бывшего издательства "Червоний шлях"), — как-то особенно оживленно, даже весело. Это как раз Лившиц первым начал проводить широкие, открытые для нештатных сотрудников, совещания-летучки, а в коридоре у двери его кабинета каждый день появлялся свежий номер стенгазеты, посвященный "ляпам" в газете и журналах, под недвусмысленным заголовком "Только бить!".

15

Державне Видавництво України — Государственное издательство Украины.