Рассказ о непокое

И еще одно важнейшее обстоятельство стало тогда очевидным: сближение писательских кругов.

Разбросанные когда-то по литературным организациям, зараженные — от правды не уйдешь — литераторской групповщиной и порожденными этим групповым антагонизмом личными антипатиями, а затем загнанные каждый в свой угол царившей атмосферой недоверия, мы шли теперь друг к другу с открытой душой, с доброжелательством, с искренней приязнью. Мы жаждали почувствовать плечо товарища в единой шеренге. Не литературные свары определяли теперь наши позиции как в литературе, так и в жизни, а сама жизнь, хотя и горькая. В беде и горе всенародном зарождался, рос и креп благодетельный процесс единения в кругу литераторов: не стало наконец ни "бывших ваплитовцев", ни "бывших вуспповцев"…

Словом, от этого пленума в черную годину войны осталось воспоминание волнующее, радостное, все устремленное в будущее.

Принес тот пленум и особую радость лично мне: из Уфы меня вызвали-таки в Москву.

За пределами родной земли возобновляли свою жизнь два украинских журнала: "Радянська література", которую должен был редактировать Яновский, — в Уфе, и "Україна", редактором которой предложили быть мне, — в Москве.

Украина в Москве.

Я пишу Украина без кавычек, потому что говорю не только о журнале "Україна", а вообще об украинцах и украинских делах в тот тяжкий год, когда и пяди украинской земли не осталось под нами, — об Украине в Москве.

В тот тяжелый, бурный сорок второй год в Москве собственно москвичей осталось не так много. Центральные российские и всесоюзные учреждения были эвакуированы, с ними уехала в тылы большая часть московских трудящихся. Москва превратилась в прифронтовой город — с небом, густо покрытым не тучами, а аэростатами противовоздушного заграждения, с обороной, эшелонированной чуть ли не до центральных улиц, противотанковыми "ежами" на перекрестках, окопами по окраинам.

"Заселяли" теперь Москву — по гостиницам, большим помещениям, а кое-где и по частным квартирам — преимущественно ближайшие прифронтовые тылы республик, захваченных гитлеровцами: украинцы, белорусы, литовцы, латыши.

В Москве размещались теперь Советы народных комиссаров этих республик, Народные комиссариаты. Центральные Комитеты партий, редакции и партизанские штабы.

Украина — ее государственный и партийный аппарат — получила в свое распоряжение комплекс зданий на Тверском бульваре.

Я приезжаю теперь — уже не раз за эти послевоенные годы — в Москву и в каждый приезд неизменно должен пройти мимо восемнадцатого номера на Тверском, и неизменно сердце у меня замирает.

Мы, украинцы, должны соорудить здесь, напротив восемнадцатого номера по Тверскому бульвару, монумент благодарности и братства.

В Москве с первых дней сорок третьего года я приступил к организации журнала "Україна". Заместителем моим стал Александр Ильченко, как раз приехавший из Ташкента, работали в редакции некоторое время художник Дайц, Дмитро Косарик и Мартич, пока лечился после фронтового ранения. Но нужны были постоянные опытные редакционные работники — хотя бы двое: ответственный секретарь, который принял бы на себя организацию материалов, и технический руководитель — выпускающий, который управлялся бы со всей полиграфией, что в условиях войны и прифронтового положения Москвы было весьма нелегко. По моему предложению, Центральный Комитет вызвал из-под Алма-Аты Ивана Сенченко — и тот прибыл молниеносно, обрадовавшись возможности вырваться из далекого тыла и принять посильное участие в общем деле. Лучшего ответственного секретаря трудно было и придумать: когда-то Иван Юхимович в единственном числе подготавливал целую серию журналов — "Студент революції". "Вапліте", "Літературний ярмарок", "Пролітфронт". С техруком и художественным оформителем нам тоже повезло — после того как мы уже совершенно отчаялись найти квалифицированного полиграфиста в прифронтовой эвакуированной Москве. В Партизанский штаб заявился вдруг Владимир Викторович Зегер — бывший секретарь, техрук и оформитель основанного и редактированного Блакитным журнала "Всесвіт". Лучшего полиграфиста тоже трудно было найти не только в условиях военного времени, но и вообще.

Но взять его в редакцию было не так просто, и я разрешу себе припомнить эту историю с Зегером — она чрезвичайно характерна для тех времен и в своем роде поучительна.

По профессии Зегер был и литератор и полиграфист. В журналистике он больше выступал как театральный критик и знаток украинской старины на Слобожанщине, в частности Харьковщине, как полиграфист был ом — "и швец, и жнец, и на дуде игрец"; художник-оформитель, техред-выпускающий, заведующий редакцией, метранпаж и печатник. Но знали мы о Зегере и другое: во времена царя Николая был он эсером, членом ЦК партии эсеров. Эта "деталь" биографии, само собой, не могла не отразиться на судьбе Владимира Викторовича. При паре он попал на каторгу, откуда счастливо бежал в преддверии революции.

Так вот, когда я поставил вопрос об утверждении в штате редакции Зегера, это вызвало переполох.

Наконец мне предложили "блестящий" выход: вам известна вся биография Зегера, и, несмотря на это, вы согласны взять его на работу в редакцию? Ладної Берите и его, и всю ответственность за него. Вот, напишите все это на бумаге, а мы эту бумагу за вашей подписью подошьем к "делу Зегера"…

Все время пребывания журнала в Москве — полгода — Зегер успешно проработал в редакции. Когда же освободили Харьков и редакция, следуя за фронтом, перебазировалась туда, сотрудникам-москвичам предложено было самим решить — переедут ли они с журналом на Украину или оставят редакцию. Зегер немедленно заявил о своем желании работать в редакции при любых условиях и выехал, оставив пока семью в Москве. Еще через три месяца журнал перебазировался в освобожденный Киев — Зегер поехал и в Киев.

И в Харькове, и в Киеве издание журнала приходилось осуществлять "на базе" вконец разрушенной полиграфии и без каких бы то ни было типографских кадров. Налаживая издание журнала в таких условиях, Зегер всю технику взял на себя.

Но я отошел… а впрочем, может быть, как раз и не отошел от повествования о непокое минувших лет — и возвращаюсь к журналу "Україна".

Четверть века назад в условиях войны издание журнала "Україна" — художественно-публицистического, иллюстрированного — было фактом и событием исключительной политической важности.

Политический вес журиала увеличивало даже не то, что и как было написано и напечатано, а кто написал. Ведь в тех условиях самое появление фамилии украинского писателя, ученого, художника или общественного деятеля на страницах журнала было актом большого политического смысла: украинских территорий за нами не было, украинский народ маялся в горе и беде, но творческие силы украинского народа — ее писатели, ученые и художники — были живы, едины и активно работали для возрождения Советской Украины. И твердо, обеими ногами стояли на московской земле.

Так начинали мы организацию и издание "України" в Москве, в таком направлении вели журнал и в только что освобожденном, еще заминированном, голодном и холодном Харькове; таким привезли и в очищенную от врага столицу Киев — так вели его и до дня победы.

Я счастлив, что мне выпала эта великая часть — быть в те годы редактором "України".

Под редакцию "України" в Москве была отведена одна-единственная комнатка в помещении Партизанского штаба — во флигеле. Окно наше выходило во двор, который каждое утро заполняли машины, нагруженные длинными свертками парашютов с грузом огневого припаса, продовольствия и другого боевого снаряжения. Отдельно — свертки поменьше — с портативными рациями. Машины привозили это, разгружали, потом прибывали другие машины и забирали драгоценный груз, чтоб доставить на аэродром. Мы смотрели в окно, и каждый выгруженный парашютный сверток встречали радостным приветствием: силы сопротивления на родной, захваченной врагом, земле росли, укреплялось и богатело оснащение боевых партизанских отрядов. Мы смотрели в окно, и каждый сверток, который машина забирала со двора, мы провожали с замиранием сердца: он шел в бой. В комнатке по коридору, недалеко от нашей редакции, жили перед отлетом девушки, которых готовили для работы радистками по ту сторону фронта, — они "подрабатывали" в редакции корректурой, а потом то одна, то другая из них исчезала: это значило, что ночью ее принял самолет, чтобы забросить в самое логово врага. Такой день всегда полон был волнения — как она, как ей там, удачно ли приземлилась, посчастливилось ли сразу найти данную ей явку, обмануть бдительность врага? Но на следующий день на месте улетевшей появлялась уже другая девушка — очередной "абитуриент" с курсов зафронтовых радисток, и жизнь входила в свою "норму". Девушки были все молоденькие — восемнадцать — двадцать лет, — белокурые, черненькие и рыжие, живые или медлительные, смешливые или чересчур серьезные, но для нас — все одинаковые, святые. Разумеется, их пребывание на вражеской территории, их исключительно рискованная работа, тем паче сведения, которые они передавали по радио в Партизанский штаб, — все это была строжайшая военная тайна. Но… проходил день, два, три, а то и больше с момента отлета очередной девушки — и неведомо откуда среди сотрудников штаба, всех редакций и других учреждений на Тверском, восемнадцать, проходил радостный слух: есть прием, есть сведения — девушка-радистка уже успешно выполняет свои обязанности.