Рассказ о непокое

При обсуждении моего будущего романа, а значит, и всей трилогии, не раз заходила речь о некоторых других моих книжках, ранее опубликованных, в частности об отражении в них темы борьбы против национализма. Писать о формировании взглядов моего поколения на жизнь, обойдя эту тему, никак невозможно. Поднятая в романе "Наши тайны" тема эта в новом романе-продолжении должна была быть освещена шире и глубже. Потому-то и уместно было пересмотреть все предыдущие попытки в этом направлении — повести "Полтора человека" и "Фома", романы "Фальшивая Мельпомена" и "По ту сторону сердца". Тем паче, что выступления критики по поводу этих романов и повестей были в свое время чрезвычайно разноречивы.

Часть критиков доказывала, что автор не раскрывает до конца антинародную суть идеологии национализма.

Другие, наоборот, придерживались мнения, что автор едко высмеивает националистов, рисует их отвратительный облик и тем самым раскрывает убожество их идеологии, то есть концепций национализма.

Писал я эти книжки в двадцатые годы, вскоре после гражданской войны, чуть ли не первым из прозаиков касаясь этой важнейшей, политически острой темы. Молодой автор тогда только-только вступал на литературный путь, пришел в литературу после старой дореволюционной школы, его мировоззрение еще только формировалось, он не имел никакого личного опыта в борьбе с классовым врагом. И молодой автор растерялся. Кто прав, а кто — нет? Кому верить, а кому — не верить? Критика же — марксистская критика — была тогда тоже совсем молодой, и многие из авторов статей сами еще плутали и не умели разобраться в сложных жизненных проблемах, так же как и автор.

И вот как-то в Харькове, в Доме Блакитного, где происходила тогда первая учредительная сессия МБРЛ (Международное бюро революционной литературы), ко мне подошел Мате Залка. Не припомню, были ли мы с ним уже знакомы.

Кстати, многие товарищи, вспоминая теперь Мате Залку, не могут восстановить в памяти, когда и при каких обстоятельствах они познакомились с ним. Мате был из тех обаятельных своей простотой людей, которые могут подойти к незнакомому и сказать: "Ну, здравствуй, как живешь?" — точно старому приятелю. И непременно спрашивал: как поживают друзья? Он спрашивал не о каких-то определенных общих друзьях, которых он лично хорошо знал, нет — он спрашивал о ваших друзьях, даром что сам их никогда не видел. Он не мог допустить, что у вас нет друзей, а раз они есть, чтобы вас не интересовало, не заботило их житье-бытье. Этот человек с мужественным сердцем солдата умел как-то по-женски нежно любить своих товарищей и товарищей своих товарищей. Если вам бывало тяжко, Мате не просто выказывал вам сочувствие, а какими-то необъяснимыми путями узнавал о причинах вашего горя, и вдруг оказывалось, что он без вашего ведома пытается эти причины устранить. Таков был характер Мате: он считал себя знакомым со всеми людьми на свете и подходил, радуясь встрече, сияя своими ясными глазами, и еще издали протягивал руку.

Так вот, Залка подошел ко мне, широко улыбаясь, крепко пожал руку и сказал:

— Слушай, я здорово смеялся, когда читал твою книжку!

Речь шла о романе "Фальшивая Мельпомена". Роман этот высмеивает националистов.

Мы поговорили тогда с Залкой, и я был удивлен, что писатель-венгр так хорошо разбирается в специфике украинского национализма. В своих высказываниях о националистах и национализме — украинском, венгерском, русском, любом — он был непримирим. Но сейчас он говорил, заливаясь хохотом, припоминая самые остроумные, по его мнению, места в романе.

— Я очень люблю посмеяться, — сказал он еще, — ах, смех, смех, как это важно в художественной литературе!

В самом деле, кто еще умел так смеяться и веселиться, как Мате Залка? И все вокруг него непременно тоже начинали смеяться, заражаясь его весельем. Мате был мастер рассказать забавную историю, охотно пускался в пляс — даже не разобрав, какой танец танцуют, а уж петь — хоть и не одарен был слухом — Мате готов был в любое время; он всегда что-то напевал или насвистывал себе под нос. Он очень любил веселье и смех, но он знал и цену смеху, как оружию. Для друзей у него был открытый, радостный смех, для врагов — злой и уничтожающий. Врагов Мате ненавидел так же горячо, как любил друзей.

В тот наш первый — в двадцатых годах — разговор о моей книге Мате говорил со мной, с автором, но говорил об авторе в третьем лице, словно приглашая меня, постороннего человека, к объективному обмену мнениями.

Мате сказал тогда:

— Слушай, а тебе не кажется, что автор несколько увлекся своим намерением показать никчемность врага-националиста? Это очень хорошее намерение, но теперь читатель может спать спокойно в надежде, что враг не страшен и что он в конце концов "сам себя съест". Что ты об этом думаешь? Не демобилизует ли такая книжка читателя, между тем как речь идет о враге злобном и коварном, с которым еще надо бороться?

Мне трудно сейчас восстановить точно слова Мате, но смысл его слов и интонация были именно такие.

Мате тогда сказал еще: очень хорошо, что ты хотел показать, как укрывается классовый враг, как он, маскируясь, надевает благопристойную личину, потому что надо научиться распознавать врага в любых обличьях. Но ты запрятал свою идею, а с нею и звериное нутро врага за десятью дверьми и двадцатью замками. Литература имеет право усложнять сюжет, чтоб читателю было интересно читать, по она не имеет права затуманивать сюжет так, чтоб читатель перестал понимать, что за этим сюжетом стоит.

И вдруг Мате рассердился:

— Ты знаешь, что это формализм! — Это было сказано так, как если б я был преступником, пойманным на месте преступления.

Формализм в искусстве Мате ненавидел, словом "формалист" он даже ругался.

Я помню, Мате тогда добавил еще, волнуясь:

— Нельзя смеяться назад, надо смеяться вперед…

Волнуясь, Мате иногда коверкал русский язык и говорил, словно спеша законспектировать мысль. Но он сразу же ловил себя на этом и подробно объяснял, что он имел в виду. Он хотел сказать, что смех в литературе должен не успокаивать, а будоражить. Смех над врагом должен не разоружить читателя, а мобилизовать, не тащить назад, а звать вперед.

И вот теперь, через несколько лет, в Билыках, мы сидели с Мате перед свежим номером газеты: последние известия из-под Гвадалахары, с фронта боев испанского народа против фашистских полчищ Франко. Мате сказал мне:

— Послушай, ты видишь, что вышло из националистов? Они воюют с фашистским оружием в руках. Рано мы с тобой тогда смеялись.

В Испании воевали против испанского народа испанские, итальянские, немецкие молодчики, но то воевал фашизм. Глаз большевика хорошо видел корни фашизма: его породил капитализм. Глаз большевика видел и то, куда идет буржуазный национализм, — только в фашизм! Мысль художника свободно ассоциировала свои прежние и нынешние наблюдения. Мате узнавал в об-личье испанского, итальянского или немецкого — международного — фашизма и черты украинских националистов.

И непосредственно перейдя от волнующих событий в далекой Испании к моим давним романам, Мате сказал:

— Послушай, теперь ты понимаешь, в чем была тогда твоя ошибка?

Да, я уже хорошо понимал, в чем были мои ошибки. И понять это немало помог мне именно Мате Залка еще тогда, в двадцатые годы.

Я подчеркиваю — еще в двадцатые годы, потому что были мы с ним тогда в противоположных, резко антагонистических литературных лагерях.

Тогда, когда происходили наши с Залкой беседы о моих книгах, групповая борьба достигла высокого накала. И в такой обстановке Мате вел со мной разговоры, вступал в спор, старался добраться до истины. Он был настоящий большевик, коммунист — он умел смотреть на вещи глубоко и серьезно, мнения свои высказывал откровенно и прямо и понимал, что перед ним не враг, а друг, с которым надо вместе вести поиски правильного пути, верного решения сложнейших вопросов современности. Собственно, самая дружба с Залкой и снимала с глаз моих завесу — предубеждение против всего, что идет от вуспповцев и рапповцев, помогала отбросить сектантскую амбицию, увидеть, что и среди рапповцев или вуспповцев есть настоящие коммунисты; словом, это была чистая душа, которой ты мог сердечно открыться; крепкая рука, на которую мог твердо опереться; ясная голова, которой мог безусловно верить.