Легенда о Травкине

Николай Иванович Рузаев посмотрел на него с горестным удивлением.

— Презенты, Вадим Алексеевич, это визитная карточка Липскиных и Шараповых. А тебе надобно все продумать и дать удовлетворяющий нас обоих ответ. Стену надо укреплять, вмазываться в нее, делать ее пробиваемой. Кстати, Степан Никанорович Зыкин глубоко скорбит по поводу того, что жизнь заставляла его вредить тебе. На днях он становится начальником главка, и, поверь, он — твой... Ну, если не передумал, давай характеристики, подпишу, ребята они стоящие...

— Да не надо, пожалуй... — засомневался Травкин. — Не стоит рисковать... Коля... — вытолкнул он из себя имя Рузаева. — Ребята они действительно хорошие, зачем портить им жизнь...

60

Вадим Алексеевич дописал отчет. Никуда не уезжал. По вечерам добирался до ближней антенны «Долины» и неподвижно стоял под решетчатой чашей, на свирепом ветру. Параболоид скрежетал, вопил, гундосил, ухал и хохотал. Он же и шепнул Травкину: пора, пора...

Накануне отъезда к нему пожаловала неофициальная делегация, свободные от службы офицеры, они и сказали Травкину, что благодарны ему за все.

Травкин проводил их, вышел на крылечко, побродил вокруг домика. Светили окна гостиницы, где жили давно прощенные ракетчики. Вадим Алексеевич вспомнил, как вернули изгнанников в гостиницу, как Леонид Каргин, сбивая с ракетчиков спесь, отбирал у них временами сивого мерина, проводил его под окнами гостиницы и, наученный Родиным, трубно возглашал по-латыни: «Помни о живущих!»

Ночь лунная, звезды поскрипывают в небе, к шуршанию небесных тел относятся и шаги ракетчицы, все чаще покидающей гостиницу в минуты, когда Травкин прохаживается у домика. Остановилась в десяти метрах, задрала голову, смотрит вверх. При всем безобразии единополой спецодежды (унты, ватные брюки, куртка, шапка) — женщина тем не менее, красивая женщина, глаза — чернее ночи, зубы — белее снега. Травкин не выдержал, улыбнулся ей — и понял, как жалка эта улыбка, как устал он. И женщина это поняла, махнула рукой: уходи! в домик! И начала странно передвигаться по снегу — то вправо, то влево, то от домика, то к домику. Травкин пошел к себе, чтоб из окна увидеть, узнать, чем все-таки занята женщина. Увидел и рассмеялся: ракетчица в снегу вытаптывала свой номер телефона.

Ранним утром (было еще темно) он покинул площадку, ни с кем не простившись. Не остановился ни на 49-м километре, ни у озера. Сел в самолет и улетел. Больше его не видели.

В мае месяце того года, который в «Легенде» не указывается, но который угадать легко, Вадим Алексеевич Травкин задумал повезти Родина и Воронцова на то место, где много лет назад была взорвана первая советская атомная бомба. Поездка не состоялась. Узнав, куда его везут, Родин расхныкался. Ему, скулил он, не нужны святыни, доступные руке и глазу, его святыни здесь вот, здесь, — и Родин кончиками пальцев коснулся своего лба, высокого и влажного. И Воронцов отказался, сославшись на то, что в том месте бывал не раз уже, всегда возмущаясь отсутствием монументального памятника в этом святилище государственного разума.

Что хотел им сказать Травкин у заносимой песками пологой выемки — неизвестно.

В августе того же года Вадим Алексеевич заглянул в церквушку, что у метро «Парк культуры». Три покалеченных мерзавца набросились на него, требуя обильных пожертвований на спасение душ, на ремонт храма Божьего и еще на что-то, возвышающее человека. Прижимистый Травкин отнюдь не отказывался помочь, но наглость нештатных служителей возмутила его, он позвал священника и вступил с ним в спор, настолько интересный, что спорщики постарались забыть о нем.

О чем спорили, на чем сошлись — тоже неизвестно.

Полковник Стренцов Михаил Михайлович погиб при нелепых обстоятельствах. Выполняя деликатную миссию кураторства, он сопровождал физиков, решивших порезвиться на лоне южноуральской природы. Они напихались в «рафик» и помчались в заповедное урочище. Столкновение с пустым бензовозом удалось предотвратить, дорожно-транспортное происшествие близилось уже к благополучному финалу, никто и царапины не получил, хотя «рафик» с заклиненными дверцами лежал на боку. Еще пять, десять минут — и вызванная по рации подмога вызволила бы корифеев оборонного дела. Но Михаил Михайлович вдруг закричал: «Нет!» Изловчился, ногами выбил стекло и с непонятными возгласами «Нет!.. Нет!.. Нет!..» пошел к бензовозу, шофер которого почему-то не вылезал из кабины. «Нет!» — еще раз услышали физики, и пустой бензовоз взорвался, потому что раз в году стреляет и незаряженная винтовка, и взрыв отбросил Михаила Михайловича к «рафику», на теле его не нашли ни единой раны. Стренцов просто скончался.

Но тайны свои он не унес в могилу. О Травкине охотно рассказала дочь Стренцова, та самая девчонка, что поднимала телефонную трубку и звала: «Папа, тебя...» Возможно, она подслушивала разговоры взрослых. Возможно, что сам Михаил Михайлович вложил в нее те сведения о Травкине, которые — он верил — когда-нибудь понадобятся.

Владимир Михайлович Родин, профессор и доктор наук, преподает не в десятилетке, конечно, откуда его когда-то выгнали с позором. На лекции его валом валят студенты. Поднявшись на кафедру, проговорив традиционное вступление, он вытягивает перед собою руки, и длинные, белые, красивые пальцы его шепотно ищут что-то и наконец находят. Эти иллюзионистские пассы завершаются взлетом рук, будто сдергивающих покрывало с мировой истории, и события разных времен предстают обнаженными. Травкину, разумеется, нет места в его блистательных речах. Вспоминая о нем в частных беседах, он подолгу молчит, задумываясь. Им высказана весьма спорная мысль. Будто Травкин, сам уйдя в изгнание, в степь, годами размышлял о будущем и «Долиной» воспользовался для того лишь, чтоб на самом себе поставить эксперимент. О Воронцове же Родин слышать не хочет.

А тот, Валентин Александрович Воронцов, вершит делами одного крупного внешнеторгового объединения. Награжден орденом Дружбы народов. Продает загранице металлоизделия не бытового и не промышленного назначения. Женился на преподавательнице датского языка. О прошлом говорит скупо, потому что оно может повредить его настоящему.

Великое Братство людей, обживавших полигоны, давно спилось, вымерло и распалось. Уцелевшие почти не помнят Травкина, а если что и всплывает в их памяти, то — сущие мелочи, не достойные внимания. К чему, например, информация о том, будто Травкин постоянно держал в кармане две зажигалки, не пользуясь ими?

Шабашников след простыл. Правда, одного из них видели в психбольнице или около нее. Отвечая на вопрос о Травкине, он выразил вздорное предположение. Якобы Вадим Алексеевич сразу же после «Долины» расстался с монтажкой и с полигонами вообще, переехал в Ленинград и работает старшим инженером.

Невероятно! Немыслимо!.. Однако в этом фантастическом поклепе есть нечто, обязывающее более трезво судить о бывшем главном конструкторе. Жизнь инженера Травкина не могла не продолжиться и после «Долины». Он женился конечно же. На рижанке ли, на москвичке, на ленинградке — можно только гадать. На новой работе Вадима Алексеевича должны любить и ценить. Он вовремя ставит подписи на всех тех бумагах, что хороводом ходят вокруг него. Не думается, чтоб у кого-либо в столице поднялась рука — отменить приказ министра о персональном, только для Травкина, окладе в 400 (четыреста) рублей, оклад ведь не связывался с какой-нибудь должностью. У основательного Травкина в семье — полный порядок, надо полагать. Дети растут или уже выросли. В гараже или у дома стоит «Волга» предпоследней модели. Более чем вероятно, что не утратило силы некогда отданное распоряжение: Травкину — любой самолет! Следовательно, у Вадима Алексеевича нет проблем, когда он с семьей отправляется в отпуск.

К сожалению, персональный оклад не дает права на персональную пенсию, но, думается, Травкин не станет хлопотать, добиваясь так называемой справедливости.