Годы решений

Такова тенденция нигилизма: никто не думает о том, чтобы поднять массы до высоты настоящей культуры; это хлопотно и неудобно, возможно, отсутствуют и определенные предпосылки. Напротив — строение общества должно быть выровнено до уровня сброда. Должно царить всеобщее равенство: все должно быть одинаково пошлым. Одинаковым способом добывают деньги и тратят их на одинаковые развлечения: panem et circenses («хлеба и зрелищ» – лат.) — большего не требуется, большего и не поймут. Превосходство, манеры, вкус, любой вид внутренней иерархии являются преступлениями. Этические, религиозные и национальные идеи, брак ради детей, семья и государственный суверенитет кажутся старомодными и реакционными. Вид улиц Москвы указывает направление, но не стоит заблуждаться: то, что сейчас царит там — это не московский дух. Большевизм возник в Западной Европе, и именно в ту пору, когда английско-материалистическое мировоззрение тех кругов, в которых Вольтер и Руссо вращались как способные ученики, нашло действенное выражение в континентальном якобинстве. Демократия XIX века — это уже большевизм; только ей не хватило мужества быть до конца последовательной. Лишь один шаг отделяет взятие Бастилии и укрепляющую всеобщее равенство гильотину от идеалов и уличных боев 1848 года, года коммунистического манифеста, а отсюда также всего один шаг до краха уподобившегося Западу царизма. Большевизм не угрожает нам, он уже овладел нами. Его равенство — это уравнивание народа со сбродом, его свобода — это освобождение от культуры и общества.

Глава 12

В конце концов, к высокой культуре относится, причем необходимо, еще нечто такое, что заставляет пошлые натуры сходить с ума от зависти и ненависти: собственность (Besitz) в ее первоначальном смысле, находящаяся в давнем и длительном владении, унаследованная от отцов или накопленная за десятилетия напряженного и самоотверженного труда, сохраненная и приумноженная для сыновей и внуков. Богатство является не только предпосылкой, но, прежде всего, следствием и выражением превосходства, причем не только в смысле способа его приобретения, но и умения придать ему форму и использовать его в качестве элемента подлинной культуры. Необходимо, наконец, открыто сказать, хотя это и прямая пощечина пошлости нашего времени: собственность — не обуза, а талант, которым наделены лишь немногие. Она также является результатом длительного воспитания у знатных родов, иногда — у основателей поднимающихся семей — результатом самовоспитания на основе качеств сильной расы, и почти никогда — результатом одной только врожденной гениальности без каких-либо предпосылок воспитывающего окружения и примеров из прошлого. Речь идет не о том, скольким владеют, но чем и как. Простое количество как самоцель пошло. Можно стремиться и обладать собственностью как средством достижения власти. Подчинение экономического успеха политическим целям подтверждает ту старую истину, что ведение войны и управление государством связано с деньгами. Это понимал Цезарь, когда захватил и разграбил Галлию, а в наши дни — Сесил Родс (147), когда прибрал к рукам южноафриканские рудники, чтобы основать там государство по своему личному вкусу. Ни один бедный народ не может добиться больших политических успехов, а если он считает бедность добродетелью, а богатство — грехом, то он и не достоин их. Собственность — это оружие. Таков был глубинный, вряд ли полностью осознаваемый смысл германских морских и наземных походов: на добытые сокровища строились корабли и набирались дружины. Королевская щедрость характерна для этой разновидности воли к власти. Она образует противоположность как жадности и скупости, так и расточительности нуворишей и бабьей любви к ближнему. Но здесь речь не об этом. Я говорю о собственности, поскольку она несет в себе традицию определенной культуры. Она означает внутреннее превосходство; она выделяет целые классы людей. Далеко не все имеет к ней отношение: маленький, хорошо содержащийся крестьянский двор, успешное ремесло с хорошей репутацией, маленький садик, за которым ухаживают с любовью, чистый дом шахтера, несколько книг или копий старого искусства. Здесь важно то, что эти вещи входят в личный мир, они пронизаны личностью. Истинная собственность есть душа и уже вследствие этого — истинная культура. Было бы каким-то недоразумением или надругательством измерять ее меркой денег. Делить ее после смерти владельца — своего рода убийство. Таковым было германское понимание наследства: по идее оно представляло нераздельное единство, пронизанное душой умершего, владевшего им; оно не являлось суммой, которую можно поделить. Но кто понимает это? Кто сегодня еще способен видеть и чувствовать внутреннее, почти метафизическое различие между имуществом (Gut) и деньгами?

Подлинное имущество есть то, с чем человек срастается внутренне — как германский воин со своим оружием, которое он забирает с собой в могилу в качестве собственности, или как крестьянин со своим двором, на котором трудились еще его предки, или как купец старого стиля со своей фирмой, носящей его имя, или как истинный ремесленник со своей мастерской и своей профессией — то, ценность чего для владельца не может быть выражена в деньгах, но состоит в привязанности, разрушение которой касается самой жизни. Поэтому-то истинная «собственность» в глубоком смысле всегда недвижима. Она привязана к владельцу. Она состоит из вещей, а не «вложена» в них как обычное состояние, поддающееся лишь количественному выражению и по сути лишенное всякого происхождения. Поэтому набирающие силу семейства всегда стремятся к землевладению как первоначальной форме недвижимого имущества, а теряющие силу превращают свои земельные владения в наличные деньги. В этом заключается и отличие культуры от цивилизации.

Но «деньги» — это абстракция, чистое стоимостное множество в рыночном смысле, которое можно измерить только математически в какой-нибудь валюте. Возможность проснуться богатым в результате выигрыша в лотерею и грабежа со взломом или политических махинаций и биржевых спекуляций с суммами, которых даже нет в наличии, и, с другой стороны, возможность потратить все в любое время является единственным достоинством денег. Это объединяет нищих и нуворишей, и в этом же состоит внутреннее родство между большевизмом и американизмом. Сколько «имеет» дорвавшийся до денег вождь радикальной партии или же спекулянт, должно быть непременно выставлено напоказ. Дворцы разбогатевших якобинцев, пронырливых финансистов, начиная с французских откупщиков налогов XVIII века и американских миллионеров, говорят сами за себя. Точно так обстояло дело и в древнем Риме, когда Марциал [148], Ювенал [149] и Петроний [150] высмеивали выставление богатства напоказ теми, кто слишком быстро нажил крупные суммы денег. Разумеется, все тратится на себя, даже если что-то жертвуется, проматывается или покровительственно вкладывается в карман другим — главное, чтобы видели. Весь мир должен знать об этом, иначе это не имеет смысла. Люди получают удовольствие от траты денег как таковой. Они хотят изображать из себя меценатов, потому что слышали об этом, но способны стать лишь тем, кого в Мюнхене называют Wurzen («корень, хрен» - юж.-нем., разг.), покровительствующим спесивцем — копией римского Тримальхиона [151]. Они наполняют свои дома вещами, о которых не имеют никакого понятия, важна лишь их цена. Сегодня, как и во времена Цезаря [152], на этом построена вся торговля предметами искусства. Но самых бессмысленных «расточителей» и «кутил» можно найти в кабаках, где пропиваются и проигрываются грязные доходы и паршивые оклады, а не в буржуазных домах старых патрициев и поместьях древних родов. Но так как культура, то есть традиция наслаждения, которая позволяет делать из малого многое, и которую нельзя купить за деньги, отсутствует, то зависть к такому виду превосходства, несмотря ни на что, гложет всех людей пошлой натуры. Это необходимо постоянно повторять, особенно сегодня, когда «национальные» революционеры в Германии восторгаются идеалами всеобщей нищеты и убожества подобно нищенствующим монахам. В полном согласии с марксистами они объявляют преступлением и бременем богатство в любой форме и борются со всем, что имеет отношение к вещам высокой культуры, что превосходит других благодаря способности приобретать, сохранять и использовать собственность — именно из зависти к таким способностям, которые у них совершенно отсутствуют; всякая высокая культура нераздельно связана с роскошью и богатством. Роскошь, свободное обращение с вещами культуры, духовно связанными с личностью, является предпосылкой всех творческих эпох, например, возникновения великого искусства, которого сегодня больше не существует также из-за того, что с прошлого века прекратилась подлинная жизнь искусства, протекавшая в обществе среди ценителей и творцов великих произведений, а не среди торговцев искусством, культурных критиков и снобов, не среди «народа» или, тем более, «публики». Богатство, накопленное в руках немногих из высшего сословия, является, кроме того, важной предпосылкой для воспитания поколений руководителей по примеру высокоразвитого окружения, без которого невозможны здоровая экономическая жизнь и развитие политических способностей. Изобретатель может быть бедным человеком, но среди нищего народа его дарование не достигает зрелости из-за отсутствия больших задач и часто даже не осознается им самим. То же самое относится и к политике, и к искусству. Поэтому с 1648 года [153] немцы стали чуждым миру народом теоретиков, поэтов и музыкантов, — ведь для этого не нужно денег. Они путали и еще сегодня путают романтические фантазии с реальной политикой, а ведь нет иного критерия кроме успеха. Однако богатство всегда относительно. То, что считалось в Англии в 1770 году скромным состоянием, было в Пруссии огромным богатством. То же самое касается бедности: прусское дворянство в свои лучшие времена было бедным, поэтому оно — в отличие от английского — было бедно на политические дарования, предпосылкой возникновения которых за редким исключением является жизнь в большом мире; оно жило в бедности, но не воспринимало ее как бедность [154]. Отсутствие значительной собственности или доходов само по себе не является несчастьем или нищетой, так же как и их наличие не означает счастья в обыденном смысле. Не сам факт, а только определенное отношение к нему, восприятие различий как противоречий и зависть делают людей несчастными. Чтобы кто-нибудь почувствовал себя несчастным, необходимо отравить его скромное существование, в этом и состояла задача демагогов всех времен. Например, в Нюрнберге Альбрехта Дюрера [155] простой человек радовался роскоши высших сословий без всякой зависти. От блеска родного города что-то попадало и на него. Он понимал, что от этого зависит образ его жизни, и что он никогда не почувствовал бы себя счастливым, примерив на себя жизнь других. Именно необразованный рассудок батраков и ремесленников осознавал, что собственность означает, прежде всего, ответственность, заботу и труд. Но с XVIII века, с приходом рационалистической мысли о жизни, истории и человеческой судьбе, планомерно прививалась зависть, глубоко чуждая прилежному и деловому рабочему. Она навязывалась именно дном профессиональных демократических политиков и писак на потребу дня, вроде Руссо, которые зарабатывали этим или же просто тешили свое больное самолюбие. Желание чужой собственности, именуемое воровством, без учета и уважения связанных с ней труда и таланта, проповедуется как мировоззрение и приводит к соответствующей политике снизу.