Избранное. Том 2

— Тетю Лелю сейчас арестовали,— срывающимся голосом сообщила я.

Он продолжал смотреть, как будто не понимая, а меня все сильнее била дрожь.

— Войди в дом,— сказал он коротко и пошел отпирать дверь. Когда я стала вполголоса рассказывать, как взяли Лелю, в комнату вошла Софья Кондратьевна в наброшенном на плечи пеньюаре.

— Какой ужас! — протянула она, и ее дряблые щеки затряслись.— Я говорила, что безумием было ей оставаться. Ну почему она не эвакуировалась?

— Н-не могла она оставить детей и больную Марусю,— резко бросил Константин.

— Надо ей передачу собрать,—заволновалась Софья Кондратьевна. Костя как-то странно посмотрел на мать, лицо его перекосилось.

— На беду, я в плохих отношениях с полковником,— глухо произнес Костя,— он меня не терпит. Солдафон, к тому же дурак, это хуже всего. Такого не убедишь!

Я заплакала и, уцепившись за Костю, стала умолять спасти тетю Лелю. Он кое-как успокоил меня и, наскоро одевшись, проводил до дому.

Лика уже проснулась. Она стояла босиком в длинной рубашонке посреди комнаты и озиралась.

— А где тетя Леля? — спросила она.

— Уехала,— нашлась я.

— Эвакуировалась? — с запинкой переспросила Лика. Слово это тогда было знакомо детям.

Весь этот день и следующий Костя бросался то в тюрьму к Леле, то к полковнику, который и до того подозревал Костю в «красных симпатиях», а теперь окончательно в этом уверился. Так мне объяснила Софья Кондратьевна.

— Полковник думает о Косте: готовый большевик. Его уже подозревают. Ах, боже мой, бедная Лелечка! Военно-полевой суд! Если дадут большой срок, вся молодость пройдет на каторге.

— Пусть хоть сто лет ей дадут, скоро вернутся наши и ее освободят,— воскликнула я.

Софья Кондратьевна тяжело вздохнула, чувства ее были противоречивы. Она считала себя передовой женщиной, потому что всегда мечтала об «очищающей грозе». Но когда революция разразилась, она нашла ее слишком грязной и кровавой.

Кто-то из соседей позвал к нам доктора — маленького седенького старичка с громадными испуганными глазами и строгим лицом. Он стал приходить ежедневно и деловито, как взрослой, втолковывал мне наставления по уходу за больной.

К вечеру четвертого дня, считая от вступления белых, пришел Костя, хотел что-то сказать, но тяжело задышал и отвернулся. Я заметила, как он боролся с собой, тщетно призывая твердость. Страшно было в молодом и сильном мужчине такое отчаяние.

— Девочка моя родная,— застонал он и, к моему ужасу, рухнул на колени,— молись, ты чистая, Машенька, бог тебя услышит.

Я поняла, что случилось что-то нехорошее, какая-то беда. Тетя Леля? Что с ней хотят сделать? Я не знала ни одной молитвы. А Костя уже молился вслух: «Господи, спаси ее! Только об одном прошу тебя, спаси ее! Спаси ее, и я никогда не усомнюсь в тебе. Дай знамение: спаси ее!..»

Дрожа от страха, я тоже стала молиться: «Господи, если ты есть, спаси тетю Лелю!»

Лика и Вовка стояли рядом, взявшись за руки, и смотрели на нас во все глаза.

— Ты знаешь, где тюрьма? — спросил Костя, когда несколько оправился от волнения.

— Знаю.

— Так возьми ребят и сходи туда. Леля в нижнем этаже, угловое окно. Она хочет с вами... Хочет вас видеть.

Костя подробно рассказал, где ее окно, сам он остался возле мамы.

Лелино окно мы разыскали без труда. Оно было без стекол, одна решетка. Леля еще издали увидела нас и следила за тем, как мы подходили. А мы шли медленно из-за Вовки, который все время терял башмак и не говорил об этом: приходилось возвращаться и искать его.

Из-за спины тети Лели выглядывали какие-то женщины, но, увидев нас, они расплакались и отошли от окна.

Леля очень изменилась, будто долго болела. Ее серые яркие глаза так и засветились улыбкой.

— Ну, как вы там? — спросила она, держась белыми, тонкими пальцами за решетку. На ней была все та же черная юбка и серая в полоску кофточка, в которых она ушла из дому. Косы тщательно расчесаны и заплетены. Побледневшая, осунувшаяся, она была все же очень красива. Я вдруг вспомнила любительскую постановку «Потонувший колокол» в Народном доме. Леля играла фею Раутенделейн. Как ей пристала эта роль!

— Ну, как вы там? — спросила она, улыбаясь. Мы наперебой стали рассказывать новости, и про доктора Тихона Григорьевича тоже.

— Знаю его,— усмехнулась Леля.— Хороший человек. А как мама? Все не приходит в себя?

Мама все бредит про разное, но больше про колокольчики,— сказала я и похвалилась: —Теперь сама готовлю обед. Напекла лепешек, их пока едим. Приходила какая-то тетечка и молока приносила, а денег не взяла. А на другой день другая тетя принесла картошки.

— Тетя Леля... тебя... повезут на каторгу? Ты не бойся, красные тебя освободят.

— Милая ты моя!..— дрогнувшим голосом протянула Леля. Чем-то поразило меня выражение ее глаз. О том, что мы за нее молились, я не сказала.

— Слушай, Машенька,— после некоторого молчания заговорила тетя Леля,— контрреволюция будет подавлена. Светлая тогда станет жизнь. Конечно, не сразу, придется много потрудиться для этого. Ты учись хорошо, слышишь, и ты, Лика... Так и запомните: это мое завещание вам — учитесь. Привет передайте Марусе, когда она поправится. Когда придет в себя, ей вы сразу не говорите про меня. Понятно? И брату привет, когда он вернется... Пусть он не очень горюет... Надо бы сказать вам что-то такое, чтобы вы на всю жизнь запомнили. А я не могу. Должно быть, я не очень умная. Не думала я, что так обернется дело. Но все равно, не могла же я вас бросить одних... Если бы я хоть знала, что Костя явится...— Она заморгала часто и по-детски прерывисто вздохнула. Что-то было в ее лице, что причиняло почти физическую боль — ранило жалостью. Жажда жизни — вот что. Это я поняла значительно позднее, лишь в зрелые годы. Но лицо Лели запомнилось мне навсегда таким, каким я его видела в последний раз.

Подошел солдат с винтовкой (он давно уже наблюдал за нами) и велел идти прочь.

— Можно, я только прощусь с ребятами? — попросила Леля.

— Прощайся,— угрюмо буркнул солдат и опять отошел.

— Куда же тебя увезут? Ты будешь писать оттуда нам? — спросила я и заплакала.

— Не плачь, Маша, будь молодцом, на тебя остается целая семья. Давай простимся...

Уцепившись за подоконник, я вскарабкалась на выступ стены. Мы хотели поцеловаться, но решетка нам мешала. Мы только поцеловали друг у друга руки. Потом я помогла подтянуться сестренке. А Вовку мы не сумели поднять высоко: он был очень тяжелый, только поставили так, чтобы тете было его хорошо видно. И она долго смотрела на него.

— Тетя Ли, приходи скорее домой,— захныкал Вовка.

— Ну, хватит, хватит, идите домой,— стал прогонять нас солдат,— того гляди, начальство заявится.

И мы побрели домой, то и дело оглядываясь назад. А Леля все смотрела нам вслед...

К дому мы подошли, когда уже смеркалось.

Посреди площади какие-то люди врывали в землю столбы.

— Чего делают дяденьки? — спросил Вовка.

— Качели,— сказала Лика.

Костя ушел сразу, как только мы вернулись. Я не решилась с ним заговорить. Мы остались одни.

И вдруг нам стало страшно, очень страшно. Мы сами не знали почему. Поев холодной вареной картошки с луком и остатками ржаной лепешки (для Вовки у нас было одно яйцо), мы даже не убрали со стола и скорее залезли к маме на постель. Вовка сейчас же уснул, а мы с Ликой долго шептались: что сделают с тетей Лелей? Потом и мы уснули у мамы в ногах, одетые. Лампа на столе погасла сама, когда выгорел керосин, изрядно накоптив.

Проснулись мы все трое почти одновременно от гула толпы за окнами. Чтобы не тревожить больную мать, я перетащила ребят на тетину постель в столовую.

«Почему так много народу?» — подумала я, распахивая окно.

Посреди площади на высоких столбах были повешены четверо мужчин и с ними Леля. Я сразу узнала ее. Она висела неподвижно, свесив голову набок; косы ее обрезали.

4