Избранное. Том 1

— По какому обвинению? — огрызнулся начальник.— Надо сначала найти мертвое тело.— Он поймал взгляд Марии Кирилловны и осекся.— Может, он жив и здоров... Мало ли какие бывают дела. Задержался — и все!

— Лошадь-то пришла...— тихо проронил милиционер.

— Лошадь, лошадь! — передразнил начальник.— Пошли, товарищи, будем прочесывать тайгу. Разделимся на группы.

Всю ночь шли поиски. Это была бесконечная, жуткая ночь, какие бывают только в тяжелых снах. На всю жизнь мне запомнятся сырой и душный сумрак тайги, мелькающий свет фонарей, то приближающийся, то удаляющийся, глухие голоса, перекликающиеся в тумане, лай собак, невольный ужас, когда гниющее дерево во мраке принималось за то, что мы искали.

Бедный Даня все крепче и крепче сжимал мою руку. Я поняла, что непосильная эта нагрузка на душу мальчика: поиски трупа отца в лесу. Но разве уведешь его домой, разве усидит он сейчас дома?

— Слышишь, Даня! — сказала я строго и даже потрясла его за плечи.— Твой отец жив! Ты меня слышишь? Он жив!

И мы снова искали, искали, искали — в каждой балочке, под деревьями, кустами, на болоте. Мы несколько раз видели Марию Кирилловну. Верхом на своей Рыжухе она руководила поисками и не обратила на нас внимания. Несколько раз к нам подъезжал Андрей Филиппович и уговаривал уйти домой, отдохнуть.

— Я не уйду, пока не найду папу! — отчаянно возражал Даня.— Ведь это мой отец, и я должен его найти!

Было ли это уже утро, или ветер разогнал туман, и проявилась во всей красоте своей белая ночь, только стало в тайге светло. Мы шли сосновым бором, ломая кусты можжевельника, росшего здесь, как подлесок. Вместе с нами искали под каждым кустом Стрельцов и Ярышкин, рабочие экспедиции.

Они не отставали от нас с Даней ни на шаг, из чего я заключила, что их послал «охранять» нас профессор. Теперь, когда рассветало, я видела, как они устали. Возможно, уже сутки на ногах, ведь они работали накануне, упаковывая вещи, получая продукты для экспедиции. Я совсем не чувствовала усталости, должно быть, от нервного возбуждения.

Мы остановились перевести дыхание перед тем, как начать пробираться сквозь заросли в гору, когда услышали треск сучьев, и едва успела я подумать: «не медведь ли?», к нам вышел незнакомый молодой человек, одетый в какую-то форму — я сразу не разглядела, в какую именно. Он запыхался, густые рыжеватые волосы растрепались, фуражку он, вероятно, потерял. На щеке краснела свежая царапина.

У него было такое своеобразное лицо — тонкое, узкое, нервное, настойчивое, что, встреть я его на самой людной московской площади, я бы несколько раз оглянулась на него. А потом еще долго бы вспоминала это незнакомое лицо, жалея, что больше не увижу.

— Идите за мной! — сказал он негромко и, не оглядываясь на нас, быстро пошел влево, обходя гору. И мы заторопились за ним.

— Пинегин должен быть у серебряного болотца,— бросил он на ходу, когда мы его догнали. Никто не спросил незнакомца, откуда он знает. Это мне он был незнаком, а рабочие и Даня отлично знали его. Он оказался тем самым летчиком, о котором Мария Кирилловна сказала~«Он любит людей!» Это был Марк Александрович Лосев, летчик-наблюдатель из северной авиабазы.

...Мы нашли его под высокой сосной на краю болота, заросшего седым зеленоватым мхом. Ефрем Георгиевич лежал спокойно и удобно, глядя в небо, где разгоралась красная, как отблеск пожара, заря. Он был еще жив и терпеливо ждал, когда за ним придут. Рану он заткнул мхом. Это и остановило кровотечение. Я отошла в сторону и заплакала.

Когда я вытерла слезы и обернулась, мужчины уже делали что-то вроде носилок, а Даня сидел на корточках возле отца. Он не плакал.

— Вертолет неподалеку. Сейчас мы тебя подбросим, Ефрем Георгиевич,— успокаивающе сказал летчик.

Когда «носилки» были готовы, мы осторожно положили на них Пинегина и понесли. Он закрыл глаза. Кажется, потерял сознание. Мужчины несли носилки, болезненно морщась, когда задевали за куст или сучья деревьев, как будто это им было больно. Не так легко пронести раненого сквозь чащу. Мы подошли к вертолету, стоявшему на небольшой поляне. Осторожно внесли и положили Пинегина прямо с носилками на пол. Снова открылось кровотечение. Пинегин не приходил в себя. Стрельцов положил побольше мха на рану и перевязал, разорвав для этого свою рубаху.

Мы с Даней сели в вертолет, а Стрельцов и Ярышкин отправились искать Марию Кирилловну.

Странное чувство нереальности происходящего снова охватило меня. Будто я двигалась, что-то делала и думала во сне. И во сне видела тайгу, раненого, этих сибиряков и странного летчика. Чем-то он был странен, но я никак не могла понять чем...

— Папа! — позвал Даня.— Папа! У мальчика задрожали губы.

— Он не умрет? — спросил он меня.

— Нет, нет, он будет жить! — сказала я вслух, а про себя подумала: «Только бы не умер! А убийца — брат Василия. Какой ужас, какой ужас!»

Мы пролетели над кордоном, над центральной усадьбой лесничества, над Кедровым — бревенчатые дома то появлялись, то исчезали в тайге, будто она прятала их. Вертолет приземлился на площади у районной больницы.

Пинегина так без сознания и положили на операционный стол... Мы вышли в больничный сад — просто участок невырубленной тайги, расчищенный и ухоженный, и сели на длинную скамью.

Даня наконец заплакал и, стыдясь слез (мужчина!), сделал вид, что хочет подремать. Но, когда прилег на скамейку, подложив руку под голову, сразу уснул.

Ощущение нереальности все продолжалось. Я что-то хотела понять, сообразить, но мысль ускользнула. Вдруг я поняла, вот оно: откуда пилот узнал?

— Вам сказал сам Харитон,— сказала я тихо. Марк быстро взглянул на меня и смотрел долго, пока я не смутилась.

— А вы кто? — спросил он.

— Тася... Терехова.

— Почему вы подумали, что мне сказал Харитон?

— Не знаю. Вам он мог сказать. Вы его... видели? Летчик помолчал.

— Да, я его видел,— наконец вымолвил он неохотно.— Именно он и сказал мне, где лежит лесник. Харитон думает, что убил. Может, так оно и есть.

Мы сидели под старой кряжистой лиственницей. Марк посмотрел на часы: было ровно пять утра. Интересно, сказали ли уже Марии Кирилловне? Или еще ищут ее? Даня тихонько застонал во сне. Он спал, сморенный усталостью, но сознание беды не оставляло его. Бедный мальчуган!

— Этот Харитон не такой уж плохой парень, мы с ним не раз ездили на рыбалку,— с досадой сказал Марк.— Жалко и его. Что с ним будет?

— Он убежал?

— Да.

— Он знает, что его мать разбил паралич?

— Что? Он мне ничего об этом не сказал.

— Милиционер говорил. Когда кончится операция, я схожу к ней.

— Неприятная женщина!

— Да. Но я должна к ней сходить. Возможно, придется дать телеграмму другому ее сыну... Нельзя же бросить...

— Вы знаете Василия?

— Да.

Кажется, я покраснела — ни к селу ни к городу. Марк отвел глаза и нахмурился.

— Он хороший человек?

— Не очень.

— Ах, вот что! Теперь я начинаю понимать. Вы сказали о Харитоне не как посторонняя... хотя только что приехали и не могли его знать. Вы что... любите его брата? Простите.

— Нет, нет. Любила прежде.

— Гм. Не смею спрашивать.

А спросить ему явно хотелось. Все равно весь институт знал. И я вдруг рассказала ему — незнакомому человеку — всю историю моей неудавшейся любви. Поплакала в жилетку!

— Да, такое глубокое чувство может либо обогатить, либо опустошить — зависит от самого человека,— заметил Марк.— Как же вы перед ним устояли —такая малышка?

— Ох, я бы не устояла, если б он тогда добивался меня открыто и честно: вот она — я ее люблю! А он трусил и колебался.

— И вы не можете забыть... теперь, когда он овдовел?

— Я его не уважаю! Я рассказывала вам о прошлом.

— Вот оно что!

На меня вдруг напал «болтун», как выразилась бы мама, и я говорила, говорила без конца. Будто год перед тем молчала. Пожалуй, так оно и было. Наверное, Марк тогда подумал: «Ну же и болтуха!» Я рассказала ему о Михаиле Герасимовиче, о папе, маме, Родьке, его невесте. Рассказала, как мама ходила к наркому. Лицо Марка вдруг окаменело, потемнели зеленоватые глаза.