Страница 30 из 47
НИКИТЕ РОМАНОВИЧУ ДАНО СЕЛО ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ
Да в старые годы, прежния, Во те времена первоначальный, Когда воцарился царь-государь, А грозны царь Иван Васильевич, Что взял он царство Казанское, Симеона-царя во полон полонил С царицею со Еленою Выводил он измену из Киева, Что вывел измену из Нова-города, Что взял Резань, взял и Астрахань. А ныне у царя в каменной Москве Что пир идет у него навеселе, А пир идет про князей, про бояр, Про вельможи, гости богатыя, Про тех купцов про сибирскиех. Как будет летне-ет день в половина дня, Смиренна беседушка навеселе, А все тута князи-бояра И все на пиру напивалися, Промеж собою оне расхвасталися: А сильной хвастает силою, Богата-ет хвастает богатеством. Злата труба в царстве протрубила, Прогласил царь-государь, слово выговорил: «А глупы бояра, вы, неразумный! А все вы безделицой хвастаетесь, А смею я, царь, похвалитися, Похвалитися и похвастати, Что вывел измену я из Киева Да вывел измену из Нова-города, А взял я Резань, взял и Астрахань». В полатах злата труба протрубила, Прогласил в полатах царевич молодой, Что меньшей Федор Иванович: «А грозной царь Иван Васильевич! Не вывел измены в каменной Москве: Что есть у нас в каменной Москве Что три большия боярина, А три Годуновы изменники!». За то слово царь спохватается: «Ты гой еси, чадо мое милое, Что меньшей Федор Иванович! Скажи мне про трех ты бояринов, Про трех злодеев-изменников: Первова боярина в котле велю сварить, Другова боярина велю на кол посадить, Третьева боярина скоро велю сказнить». Ответ держит тут царевич молодой, Что меньшей Федор Иванович: «А грозной царь Иван Васильевич! Ты сам про них знаешь и ведаешь, ..Про трех больших бояринов, Про трех Годуновых-изменников, Ты пьешь с ними, ешь с еднова блюда, Единую чарой с ними требуешь!». То слово царю не взлюбилося, То слово не показалося: Не сказал он изменников по имени. Ему тута за беду стало, За великую досаду показалося, Скрычал он, царь, зычным голосом: «А ест(ь) ли в Москве немилостивы палачи? Возьмите царевича за белы ручки, Ведите царевича со царскова двора За те за вороты москворецкия, За славную матушку за Москву за реку, За те живы мосты калиновы, К тому болоту поганому, Ко той ко луже кровавыя, Ко той ко плахе белодубовой!». А все палачи испужалися, Что все в Москве разбежалися, Един палач не пужается, Един злодей выступается: Малюта-палач сын Скурлатович. Хватя он царевича за белы ручки, Повел царевича за Москву за реку. Перепахнула вестка нерадопша Во то во село в Романовское, В Романовское во боярское Ко старому Никите Романовичу, Нерадошна вестка, кручинная: «А и гой еси, сударь мой дядюшка, Ты старой Никита Романович! А спишь-лежишь, опочив держишь, Али те, Никите, мало можется? Над собою ты невзгоды не ведаешь: Упала звезда поднебесная, Потухла в соборе свеча местная, Не стало царевича у нас в Москве, А меныпева Федора Ивановича!». Много Никита не выспрашивает, А скоро метался на широкой двор, Скричал он, Никита, зычным голосом: «А конюхи, мои приспешники! Ведите наскоре добра коня Неседленова, неуздонова!». Скоро-де конюхи металися, Подводят наскоре добра коня, Садился Никита на добра коня, За себе он, Никита, Любимова конюха хватил, Поскакал за матушку Москву за реку, А шапкой машет, головой качает, Кричит он, ревет зычным голосом: «Народ православной! не убейтеся, Дайте дорогу мне широкую!». Настиг палача он во полупутя, Не дошед до болота поганова, Кричит на ево зычным голосом: «Малюта-палач сын Скурлатович! Не за свойской кус ты хватаешься, А этим кусом ты подавишься! Не переводи ты роды царския!». Говорит Малюта, немилостивой палач: «Ты гой, Никита Романович! А наше-та дела повеленое. Али палачу мне самому быть сказнену? А чем окровенить саблю вострую? Что чем окровенить руки, руки белыя? А с чем притить к царю пред очи, Пред ево очи царския?». Отвечает Никита Романович: «Малюта-палач сын Скурлатович! Сказни ты Любимова конюха моево, Окровени саблю вострую, Замарай в крове руки белыя свои, А с тем поди к царю пред очи, Перед ево очи царския!». А много палач не выспрашивает, Сказнил Любимова конюха ево, Окровенил саблю вострую, Заморал руки белые свои, А прямо пошел к царю пред очи, Подмастерья ево голову хватил; Идут к царю пред очи ево царския. В ево любимою крестовою. А грозны царь Иван Васильевич, Завидевши сабельку вострую, А востру саблю кровавую Тово палача немилостива, Потом же увидел и голову у них, А где-ка стоял он, и тута упал: Что резвы ноги подломилися, Что царски очи замутилися, Что по три дня ни пьет не ест. Народ-християне православный Положили Любимова конюха На те на телеги на ординския, Привезли до Ивана Великова, Где кладутся цари и царевичи, Где их роды, роды царския, Завсегда звонят во царь-колокол. А старой Никита Романович, Хватя он царевича, на добра коня посадил, Увез во село свое Романовское, В Романовское и боярское. Не пива ему варить, не вина курить, А пир пошел у него на радостях, А в трубки трубят по-ратному, Барабаны бьют по-воинскому, У той у церкви соборныя Сбирались попы и дьяконы, А все ведь причетники церковный, Отпевали Любимова конюха. А втапоры пригодился царь, А грозны царь Иван Васильевич, А трижды земли на могилу бросил, С печали царь по царству пошел, По тем широким по улицам. А те бояре Годуновые идут с царем, Сами подмолвилися: «Ты грозны царь Иван Васильевич! У тебя кручина несносная, У боярина пир идет навеселе, У старова Никиты Романовича». А грозны царь он и крут добре: Послал посла немилостивова, Что взять его, Никиту, нечестно к нему. Пришел посол ко боярину в дом, Взял Никиту, нечестно повел, Привел ко царю пред ясны очи. Не дошед, Никита поклоняется О праву руку до сыру землю, А грозны царь Иван Васильевич А в правой руке держит царской костыль, А в левой руке держит царско жезло, По нашему, сибирскому, — востро копье, А ткнет он Никиту в праву ноги, Пришил ево ко сырой земли, А сам он, царь, приговаривает: «Велю я Никиту в котле сварить, В котле сварить, либо на кол посадить, На кол посадить, скоро велю сказнить: У меня кручина несносная, А у тебя, боярина, пир навеселе! К чему ты, Никита в доме добре радошен Али ты, Никита, какой город взял? Али ты, Никита, корысть получил?». Говорит он, Никита, не с упадкою: «Ты грозны царь Иван Васильевич! Не вели мене казнить, прикажи говорить: А для того у мене пир навеселе, Что в трубочки трубят па-ратному, В барабаны бьют по-воинскому — Утешают млада царевича, Что меныпева Федора Ивановича!». А много царь не выспрашивает, Хватя Никиту за праву руку, Пошел в палаты во боярския, Отворяли царю на пету, Вошел в палаты во боярския. Поднебестна звезда уж высоко взашла, В соборе местна свеча затеплялася, Увидел царевича во большом месте, В большом месте, в переднем угле, Под местными иконами, — Берет он царевича за белы ручки, А грозны царь Иван Васильевич, Целовал ево во уста сахарныя, Скричал он, царь, зычным голосом: «А чем боярина пожаловати, А старова Никиту Романовича? А погреб тебе злата-серебра, Второе тебе — питья разнова, А сверх того — грамата тарханная: Кто церкву покрадет, мужика ли убьет, А кто у жива мужа жену уведет И уйдет во село во боярское Ко старому Никите Романовичу, — И там быть им не в выдоче». А было это село боярское, Что стало село Пребраженское По той по грамоте тарханныя. Отныне ана словет и до веку.