Орленев

туру, а подняться над ней. И Орленев со свойственной ему инту¬

ицией избрал путь сказки; в его обширном репертуаре не было ни

одной другой роли, где бы он так близко подошел к мотивам

фольклора, как в этом водевиле. У Федора Слезкина оказался до¬

стойный предок — бессмертный Иванушка-дурачок. В литературе

и музыке народно-поэтическое мышление часто служит средством

очищения и обновления реализма, если он становится приземли-

стым и обуднивающим, как любили говорить в старом МХАТе.

В театре такие заимствования из фольклора встречаются гораздо

реже, особенно в театре конца XIX века. Тем интересней орленев¬

ский Слезкин, лицо поэтическое, безотносительно к роду его за¬

нятий и смыслу его монологов.

«Невпопад» — переделка с польского, но предусмотрительный

Людвигов обставил этот водевиль московскими реалиями, даже

язык здесь откровенно стилизованный в духе издателя «Москов¬

ского листка» Мясницкого. Естественно, что совсем уйти от быта

в роли Слезкина было невозможно, но Орленев сделал все воз¬

можное, чтобы уйти хоть отчасти. Прежде всего он приглушил

приказчичьи-дворницкий жаргон автора, не менял и не выдумы¬

вал слова, а просто отказался от уродливо-холуйской их окраски,

от лакейских «прошу-с», «слушаюсь-с», как будто прочел напи¬

санное еще в мае 1889 года письмо Чехова брату Александру, где

есть такая фраза: «Лакеи должны говорить просто (речь идет

о лакеях в пьесах.— А. М.), без пущай и без теперича» 17. Помимо

чисто художественных интересов реформа Орленева преследовала

и другую цель — его сказочному герою не нужны были подчерк¬

нутая характерность, местный языковый колорит. Федор Слез-

кин — добрая душа, чудак, выдумщик — это поэтическое обобще¬

ние, а не реальное лицо.

Обыкновенные житейские критерии в его случае не вполне

применимы, он действует по своей логике («Я все по правде, а они

все с умыслом»), действует с позиции добра, я бы сказал, ин¬

стинктивного, идущего от внутренней потребности и далеко не

всегда контролируемого разумом. 13 одной из русских сказок про

Иванушку-дурачка есть такой диалог: Иванушка и Медведь идут

лесными тронами, разговаривают по-приятельски и рассуждают,

как отличить умного от глупого; у Иванушки па этот счет опре¬

деленное мнение, он говорит — кто зол, тот и глуп. Слезкин у Ор-

ленева умен, потому что добр. И нравственная высота придала

этому водевильному герою, при всей мизерности его жизненной

задачи, своеобразный драматический ореол, перед которым не

устояли и завзятые ценители искусства в Петербурге и подмо¬

сковные крестьяне, впервые побывавшие в театре. Успех воде¬

виля порадовал Орленева и вновь напомнил о его призвании,

пока еще не нашедшем осуществления.

Среди его заметных удач тех лет следует назвать и роль гим¬

назиста Коли в пьесе Фоломеева. «Положительно хорош был Ор-

леиев в «Злой яме»,— писал в октябре 1896 года рецензент

«Петербургской газеты», особо выделяя сцену в третьем акте (всу-

воринском театре четырехактная пьеса шла с большими купю¬

рами, полностью был изъят второй акт и частично изменен тре¬

тий). Жанр своего сочинения автор определил как комедию, хотя

в печатном издании ее открывал эпиграф из Данте, не оставляю¬

щий сомнений по поводу характера предстоящих событий: «В аду

есть место, называемое злой ямой» — «Ад», песнь XVIII. Вот

куда вслед за драматургом Фоломеевым предстояло отправиться

зрителям.

Старые театралы вспоминают, что когда в 1913 году Вахтан¬

гов поставил в Первой студии МХТ гауптмановский «Праздник

мира», то о достоинстве игры студийцев порой судили по числу

истерик в зале:       если плачут мало — значит играют плохо.

Можно по-разному относиться к этой скорбной статистике успеха,

но даже самый пристрастный историк не упрекнет студию в со¬

знательном корыстном расчете. А истерики в «Злой яме» были

предметом деловой эксплуатации и видом рекламы. Где-то в про¬

винции, кажется в Одессе, промелькнуло сообщение, что на каж¬

дом представлении пьесы Фоломеева в местном театре присутст¬

вует врач по нервным болезням — неслыханный сервис в теат¬

ральном деле!

Роль Орленева в «Злой яме» была небольшая, немногослов¬

ная, но существенная в общем ходе сюжета. В первом акте Коля

не появлялся на сцене и пока что мы знакомились с его от¬

цом — в прошлом богатым предпринимателем, потерпевшим, как

библейский Иов, полное жизненное крушение (смерть близких,

разорение, болезни и т. д.). С главой семьи драматург быстро

справлялся: еще в первом акте он умирал на глазах зрителей

от нервного потрясения. Отныне заботу о воспитании и пропита¬

нии маленького Коли берет на себя его старшая сестра — двадца¬

тилетняя Маша, совершенно не подготовленная к таким испыта¬

ниям. Но характер у бедной девушки, несмотря на ее христиан¬

скую кротость, оказывается упрямо-деятельный, и она мечется

в поисках выхода. Со слов ее квартирной хозяйки, добросердечной

и многотерпеливой петербургской прачки, мы узнаем, как эта из¬

неженная барышня хватается за всякую возможность честного

заработка: «Изо дня в день она рыщет. То по газетным объявле¬

ниям на урок побежит, то в магазин зайдет справиться, нет ли

работы; то на рынок рубашки шила, семь копеек за штуку; то

косынки вязала, пятачок с мотка. А теперь ничем ничего».

Все ее попытки кончаются крахом — ничем ничего... И по¬

скольку между первым и вторым действием проходит полтора

года, а между вторым и третьим три-четыре года, у автора есть

возможность показать петербургскую бедность в ее ниспадаю¬

щей кривой: от нужды, по видимости благообразной, которую

еще можно скрывать, до последних степеней неприкрытой голод¬

ной нищеты. Здесь вступает в свои права мелодрама, и гордая

девушка, сломленная обстоятельствами, идет на панель, чтобы

как-нибудь прокормить заметно повзрослевшего брата и дать ему

образование. Жертва ее оказывается напрасной, потому что молва

о падшей сестре доходит до гимназии, и Колю, теперь уже юношу,

мучают товарищи, преследует начальство, он ожесточается, напа¬

дает, воюет и, так как окончательной уверенности в своей правоте

у него нет, ведет себя с особой, я сказал бы, яростной дерзостью.

Наступает кульминация пьесы — объяснение между братом и

сестрой: она больше не может скрывать правду, а он, узнав эту

правду, потрясенный до шока, несмотря на все предшествующие

сомнения, готовившие его к такой развязке, кричит: «Не подходи,

не подходи ко мне. Или я тебя зарежу!» Потом в полном изне¬

можении идет к кровати и утыкается лицом в подушку. Она все-

таки подходит к нему, и тогда он отталкивает ее ударом ноги.

В зале паника, а униженная, теряющая рассудок, полуослепшая

Маша говорит, что брат ударил ее за то, что в один несчастный

день она пожалела его и не пожалела себя. Пусть же он извлечет

из этого урок — жалеть только себя, любить только себя!

Орленев построил эту роль на контрастах, на медленном дви¬

жении, на паузах, он говорил негромким голосом и более всего

остерегался так и напрашивающейся фельетонной бойкости. Он

не менял мизансцены, как то предписывала пьеса, не ложился

на кровать, не прятал голову в подушку и ударял Машу как

будто случайно: неосторожно взмахнул рукой и коснулся лица,

и тогда вскрикивал от испуга и понимания непоправимости того,

что случилось. И эффект этой утишенной сцены с ее мрачным,

ушедшим вглубь отчаянием, особенно на первых спектаклях, был

болезненно-надсадный, с явным оттенком патологии. По тем не¬