Варламов

жется — вот-вот подкосятся колени, не выдержать им веса груз¬

ного тела. Все норовит поменьше двигаться, больше сидеть. Хо¬

рошо, коли Курослепова играть в «Горячем сердце»: можно всю

роль сидя провести. Впрочем, и другие спектакли порой играл

так; усядется на сцене до открытия занавеса и не встанет до

конца действия.

Зрители и не замечали, что не вышел на сцену, а сидел уже

загодя; ни разу не встал, не прошелся. Вроде бы так и надо по

самой роли.

Слово играл, действовал словом, только голосом своим — выра¬

зительным, сочным, бесконечно богатым оттенками.

Не зря сказал великий Сальвини:

—       Будь у меня столько «натуры» и две нижних варламов-

ских ноты, и три верхних, — был бы я вдвойне Сальвини!

Дорогие слова! Знал ведь всемирно прославленный артист

цену себе и понимал, что значит быть вдвойне Сальвини!

Иной раз казалось — не сделать и двадцати шагов от своей

уборной до сцены. Еле тащился, держась за стены, кряхтел и

охал... А открылся занавес — все хвори с плеч долой! Ожил чело¬

век в родной стихии театра. Если надо (если очень надо!), и с

места вскочит, и топнет ногою об пол, и в пляс пойдет... Потом,

после спектакля, так худо станет, что до края смерти дойдет. Но

что ему жизнь без сцены? Ради нее только и живет.

И жалуется всем —* друзьям, знакомым, театральному началь¬

ству, газетным репортерам. Нет, не на свое недомогание, а на то,

что мало играет, редко. Просит, чтоб Островского ставили чаще,

одну за другой — пьесы Островского. Снова мечтает вслух

о новом театре, где бы репертуар строжайше строился на клас¬

сике.

—       Фонвизина, Гоголя, Грибоедова, Сухово-Кобылииа, Остров¬

ского... Пусть этот театр будет для избранных пьес, а не тех, ко¬

торыми наводнена современная сцена и которые можно охарак¬

теризовать словами: «тренти-бренти — коза на ленте». На пушеч¬

ный выстрел не допускать!

«Последний спектакль, в котором я видела Варламова, —

в масленичное воскресенье 1915 года, — был последним спектак¬

лем, сыгранным им в жизни, — вспоминает А. Я. Бруштейн. —-

Он играл Осипа в «Ревизоре», играл, как всегда, мрачным, запу¬

щенным, заросшим. От того ли, что кто-то сказал мне в антракте,

что Варламов играет сегодня совершенно больным, но казалось,

что во втором действии, при появлении Хлестакова, Варламов с

трудом встает с кровати (обычно он, так же как Давыдов, необык¬

новенно легко носил свое огромное, тучное тело), что он играет

Осипа мрачнее, чем обычно. Но зрительный зал ничего этого не

видел. Люди привыкли при встрече с Варламовым расцветать и

смеяться...

На этом масленичном дневном представлении зрительный зал,

как всегда, радостно отзывался на игру своего любимца «дяди

Кости», провожая его смехом и аплодисментами. Никому и в го¬

лову не приходило, что это. последние проводы.

Больше Варламов на сцене не появлялся».

Но не появлялся на сцене Александрийского театра.

Весной того же 1915 года, совсем уже без сил, все-таки пред¬

принял долгую гастрольную поездку по стране: Одесса, Кишинев,

Екатеринослав, Харьков, Москва, Нижний Новгород, Казань...

Перед отъездом из Петербурга побывал у директора импера¬

торских театров В. А. Теляковского. Тот ему сообщил, что ре¬

шено поставить большой цикл пьес Островского.

—       Осенью и начнем. Поиграете на славу, сами натешитесь

и нас порадуете.

Уезжал окрыленный, полный надежд на осень.

Участник этой поездки, тогда еще начинающий артист

Я. О. Малютин, рассказывает:

«В залах ожидания Царскосельского вокзала, с которого от¬

правлялись поезда на Одессу, народу было видимо-невидимо.

Прямо на полу располагались здесь беженцы из прифронтовых

районов, солдаты, отправлявшиеся в действующую армию... Пер¬

рон тоже был запружен народом. Но это был уже совсем другой

народ: целое море дамских шляп с широкими полями, котелков,

студенческих фуражек, а вперемежку с ними без конца цветы,

огромные весенние букеты, неудержимо устремлявшиеся к вагону

первого класса, в котором ехал Варламов.

Петербург провожал своего любимца, и провожал, как гово¬

рится, от всего сердца — горячо и восторженно. У открытого окна

купе сидел сам Константин Александрович, а расположившиеся

рядом с ним Н. Н. Ходотов и гитарист де-Лазари, широко извест¬

ный в артистической среде под уменьшительным именем Ванечка,

исполняли Варламову заздравную дорожную. Ходотову, которого

петербургская публика тоже хорошо знала и любила, громко ап¬

лодировали, а когда импровизированный концерт закончился,

провожающие буквально забросали варламовское окно цветами».

Спектакли в Одессе прошли с превосходным успехом. Хотя

время было тревожное, шла война, но театр не пустовал: шли на

Варламова, несмотря ни на что.

А он был весьма нездоров, но играл, как всегда, с полной от¬

дачей. Даже пришлось по требованию зрителей сыграть два спек¬

такля сверх намеченных гастрольной программой. Дальше — в

Кишинев и Екатеринослав уже сопровождал Варламова пригла¬

шенный для этой цели врач.

«В Харькове Варламов почувствовал себя совсем плохо, —

рассказывает Я. О. Малютин. — Один из спектаклей оказался под

угрозой — Константин Александрович играть был не в состоянии.

Никогда не забуду тягостную атмосферу, которая царила в этот

вечер за кулисами харьковского театра Дюковой».

А было так. Шли «Тяжелые дни» с Варламовым в роли Тит

Титыча Брускова. В нервом действии его нет на сцене, но все уча¬

стники спектакля знают, как Варламову не по себе. К началу вто¬

рого действия он спускается из своей уборной на верхотуре, еле

волоча ноги, еле справляясь с одышкой. Садится в кресло в ку¬

лисах: скоро его выход. Тут же врач; проверяет варламовский

пульс. Рядом — фельдшерица: у нее наготове мензурка с какими-

то каплями. Вокруг толпятся актеры, хлопотливо снует ведущий

спектакль помощник режиссера, старый александринец Ф. Ф. По¬

ляков или, как его все зовут, — дядя Федя.

«И вдруг наступил момент, когда хозяином положения стал

не сам Варламов, не врач, не Ильин (антрепренер гастрольных

спектаклей), — рассказывает Я. О. Малютин. — «Дядя Федя» ре¬

шительно подошел к Константину Александровичу и, незаметно

отстранив врача и фельдшерицу, произнес своим обычным вла¬

стным голосом:

— Приготовьтесь к выходу!

Слова эти прозвучали так категорично, что все, кто находился

вокруг, не только ничего не возразили «дяде Феде», но устави¬

лись в ожидании на Варламова, на его медленно и неловко под¬

нимающуюся фигуру.

Не обращая никакого внимания на растерявшегося врача, на

невозмутимого «дядю Федю» и на всех нас, Варламов направился

на сцену, постоял несколько секунд в ожидании реплики и уже

совсем другой походкой явился перед зрителями».

А надо помнить, что Тит Титыч — человек горячий, шалый,

размашистый. Его не сыграешь вполголоса, вполсилы, щадя себя.

«Это было, — пишет Малютин, — подлинное торжество внутрен¬

ней воли актера, его владения собой и мужества. Утром в день

спектакля Варламов лежал в постели и чувствовал себя отвра¬

тительно, к вечеру ему стало еще хуже. Тем не менее он под¬

нялся и, невзирая на мучительную одышку и на общую слабость,

заставил себя играть. Публика, разумеется, ничего не заметила и,

что самое удивительное, забыл о своей болезни и Варламов».

Из Харькова — в Москву. Варламов уже совсем плох, но не

жалуется, не отказывается играть. Взбунтовались, однако, дру¬

гие участники гастролей: нельзя было больше пользоваться без¬