Варламов

кладывали, обнаружив ошибку; аккуратно завязывали тесемки

папок, подняв со стола, как бы взвешивали папки... Большие,

ухватистые, волосатые руки-клещи хапуги! Пусть-ка насмотрится

на них неподатливый старик Муромский. Да и время надо дать

ему на раздумья. Но нет, он не понял значения этой молчаливой

минуты.

Варравин кладет папки под мышку.

— Имея по должности моей многосложные занятия, прошу

извинить.

Варламов произносил эти слова так четко и холодно, что, ка¬

жется, покрывались они инеем. И уходил вон из канцелярии,

печатая шаг, как на марше.

Итак, переговоры окончены, начинаются военные действия!

Всю эту сцену, снова встретившись друг с другом, Варламов

и Давыдов проводили в упоении полного актерского взаимопони¬

мания. Как это случалось и в других спектаклях, Варламов мог

сегодня в каких-то частностях сыграть своего Варравина не так,

как в прошлый раз. А Давыдов в роли Муромского, который

встречался с Варравиным впервые, не мог заранее знать, как по¬

ведет себя этот могущественный глава департамента. Он, Давы¬

дов, не только как Муромский, но и как актер, играющий Муром¬

ского, должен был тонко уловить, понять, куда гнет Варламов

сегодня? И если не понимал, — выходило натуральным и это

непонимание. Ведь Муромский действительно не сразу разгадал,

с кем имеет дело... Так и Давыдов не вдруг постигал сегодняшний

маневр варламовского Варравина.

Снова шло на пользу дела столкновение двух различных ме¬

тодов актерского творчества. Художественный итог выводился не

от сложения, а умножения двух данных сумм.

И дальше, от сцены к сцене, вырастал образ Варравина в своем

значении до невообразимых размеров. По Варламову вымогатель¬

ство превращается у Варравина в священнодействие, отступиться

от которого — впасть в недозволительную ересь. Тарелкин не¬

сколько раз просит сбавить назначенную взятку. А Варравин:

—       Нельзя!

—       Я сказал нельзя!

Эти слова Варламов произносил сухо, жестко. Варравин не

может сбавить да поскорее покончить с несговорчивым упрям¬

цем Муромским. Нельзя, не позволяет антихристов канон: его

должно исполнять неукоснительно.

Биограф и исследователь творчества Варламова театральный

критик Э. Старк (в книге «Царь русского смеха») особо отметил

односложные реплики, которыми во втором явлении второго дей¬

ствия Варравин обменивался со своим подчиненным Тарелкиным,

помогающим ему «раздевать» просителей. Замечательным была

их тональность совершенной и непоколебимой категоричности:

«Одна дочь. Вся жизнь. Тридцать»... «Достанет»... «Дочери ли¬

шится»... «Имение заложит»... «Продаст!»

После длинных периодов без точек и запятых Варламов вбивал

эти короткие слова как гвозди в дерево, одним ударом, по самую

шляпку!

И чем несговорчивее Муромский, тем изобретательнее Варра¬

вин в стремлении сломить опасного еретика. И мстительная сила

его так велика, что он, осторожный, осмотрительный, — идет на

риск. Позволяет Муромскому обратиться с жалобой к князю, ко¬

торый в пьесе назван Важным лицом.

И тут Варламов показывал еще одну сторону сущности Варра¬

вина: при том, что неприступно важен с чинами нижестоящими,

он едва скрывает презрительное неодобрение и к Важному лицу,

прямому своему начальнику. По Варламову — это Важное лицо

ничто по сравнению с Варравиным! Вертит им Варравин, как

хочет. Важное лицо смотрит на дело из рук Варравина. Пусть

оно, Важное лицо, что-то и предлагает по своему вельможному

праву и разумению:

Варравин. Воспрещено законом.

Князь. Воспрещено?

Варравин. Как же, ваше сиятельство, воспрещено.

Князь. А, ну... делать нечего.

По пьесе всю сцену с князем можно бы толковать и так: Вар¬

равин лебезит перед большим начальником, и если поправляет

и направляет его, то соблюдая чинопочитание, исподволь, только

тихонечко напоминая о каких-то правилах ведения дела. А Вар¬

ламов верховодил, приказывал.

В последние годы роль князя играл В. П. Далматов, актер

большого дарования, «самый умный и интересный'человек в Алек¬

сандрийском театре» (так писал о нем А. Р. Кугель, крупней¬

ший театральный критик той поры). И Далматов со смехом го¬

ворил:

— Подавляет меня этот чертов сын Костя Варламов. Как ни

пыжусь — перепыжит меня. И чем берет? Уверенным голосом,

громадой туши, а еще больше — какой-то внутренней силой. По¬

пробовал раз покричать на него, так он приструнил меня ответным

тихим шепотом: «Воспрещено-с!» Шепотом взял...

А в пятом действии пьесы, когда вероломный Варравин брал

тридцатитысячную взятку и тут же бросал Муромскому обвинение

в попытке подкупить его, Варравин, по Варламову, не просто

мастер лихоимства, а магистр, Великий Дракон некой чиновной

масонской ложи, не признающей пощады в священном деле гра¬

бежа.

По свидетельству современников, «не смешил Варламов, а воз¬

мущал умы»; «можно было содрогнуться от образа такого Варра¬

вина»; «не омерзение вызывал, а ужас»; роль Варравина —

единственный случай в артистической работе Варламова, когда

постоянно благосклонные к нему зрители радовались не выходу

его на сцену, а уходу со сцены.

Варламов — «этот мягкий актер, этот человек большой нежной

души становился поистине страшен, когда играл Варравина... Что-

то зверски ужасное появлялось в его лице, в его движениях, в его

тяжелых руках, тяжелой походке, — вспоминает В. А Мичурина-

Самойлова (в книге «Шестьдесят лет в искусстве»). — Это было

до такой степени жуткое впечатление, что как-то столкнувшись

с Варламовым за кулисами, я искренне воскликнула:

—       Я вас боюсь!»

Это — за кулисами-то! А со сцены на зрительный зал словно

падала черная тень этого злокозненного и страшного Варравина,

тяжелая, огромная, в десять крат! Подавляла.

Об этом рассказывает Б. А. Горин-Горяинов:

«Если при первом появлении Варламова публика еще пыта¬

лась улыбаться, то при первых словах Варравина улыбка слетала

с уст и заменялась недоумением, затем любопытством и, нако¬

нец, жадным вниманием. Многие спрашивали себя, да Варламов

ли это, не подменили ли его? Фигура была трагически зловещая

и возбуждала страшную ненависть к ней. И ненависть эта росла

от акта к акту.

Падал занавес, и публика облегченно вздыхала.

«Фу-у, хорошо, что опустили занавес, а то разорвал бы его

на части».

Пьесу играли хорошо, Варламов же лучше всех. Но внешнего

успеха он имел меньше всех. Только когда люди возвращались

домой и немного освобождались от тяжелого впечатления, начи¬

нали понемногу разбираться в виденном, тогда говорили:

—       А здорово играл Варламов, вот тип-то создал, даже сейчас

вспомнить неприятно!

Я так смело говорю о публике, потому что я сам в то время

был публикой».

Об этом пишет и Э. Старк:

«Варламов, при всем богатстве своих комедийных и комиче¬

ских тонов, воплощал, согласно замыслу автора, в чертах столь

отталкивающих, что, глядя на него, невольно вспоминалось былое

время, когда зрители в наивной непосредственности своей увле¬

кались до такой степени, что испытывали неудержимое желание

запустить чем попало в актера, очень хорошо сыгравшего злодея,

а в крайнем случае проводить его со сцены свистками.

Просто поразительно, откуда Варламов брал эти суровые, же¬

сткие тона, которыми он расцвечивал все речи Варравина, и до

такой степени полно сливался с изображаемым героем, до такой

степени сразу при первом же появлении на сцене вносил с собою