«Архангелы»

Она не вышла к ужину, всю ночь не сомкнула глаз. Между ней и сестрами разверзлась бездонная пропасть. Она поняла, что этого не простит им никогда.

Веселость ее с этого дня исчезла. Она забросила хозяйство, перестала ходить гулять. Ей казалось, что вместе с письмами у нее украли и Василе. И так оно и было — он больше не писал ей. Напрасно она каждый день ходила на почту.

— На ваше имя ничего нет, дорогая домнишоара! — неизменно отвечал ей почтмейстер.

Удрученная, Эленуца даже не заметила, как повеселели ее сестры. Она сидела теперь дома, зато Эуджения с Октавией каждый божий день отправлялись на санках в город. Их уже не волновали встречи со знакомыми, которых они так долго избегали. Санки подъезжали прямо к центральной почте, откуда корреспонденция развозилась по шести окрестным селам, и сестры забирали все письма и газеты, поступавшие в адрес их семейства. Чиновники давно их знали и охотно отдавали всю корреспонденцию, как, впрочем, любому другому человеку, приехавшему из деревни в город.

По дороге домой сестры вскрывали письма, адресованные Эленуце, и, прочитав две-три строчки, злобно рвали в мелкие клочки. Неудивительно, что Эленуца не получала от Василе писем. Она написала ему несколько отчаянных писем, спрашивая, почему он молчит, но ответа не получила.

В середине февраля вдруг задул ветер, поднялась метель, дороги замело, и сестры не поехали в город.

Вечером в тот же день почтальон радостно сообщил Эленуце:

— Наконец, домнишоара, есть письмо и для вас!

Эленуца нетерпеливо схватила письмо, читала его и чувствовала, как ледяные шипы впиваются в ее сердце. Василе о множестве вещей писал так, будто они ей были давным-давно известны. Например, в письме говорилось: «Ты уже знаешь, что приход в Телегуце я получил. Но прежде мои ребятишки должны сдать экзамен. Потому-то для экзамена я и назначил самое ближайшее число из возможных».

Дальше Эленуца читать не могла, в глазах у нее потемнело. Она поняла, что сестры крали ее письма, поняла, для чего они ездили в город.

Жить Эленуце становилось все тяжелее. Все реже и реже лицо ее освещалось улыбкой. Иногда она горько плакала часами, не в силах поверить, что Октавия и Эуджения — родные ее сестры, не в силах простить им причиненного ей зла.

А те все злились и злились. И когда не могли излить свою злобу на младшую сестру, выплескивали ее на мать и в особенности на отца. Подкалывали они и друг друга и все чаще и чаще обменивались недружелюбными взглядами, упреками, насмешками.

С каждым днем их все глубже и глубже затягивала бездна, где не сыскать было ни опоры, ни утешения. Пустой душе холодно. А чем они были сами, как не куклами; сними нарядное платье — и останется дерево или бесчувственный фарфор.

Золото «Архангелов» уделило им капельку своего блеска, но прииск закрылся, все декорации рухнули, и обнажилась неприглядная сущность.

XIV

День двадцать пятого февраля пал в том году на воскресенье. Наступила ростепель. Золотопромышленники, кто побойчее, пустили в ход толчеи. Правда, нужно было кое-где пробивать лед и сбивать сосульки — но все это делалось радостно, потому что деньги подходили к концу. Несколько дней дул южный ветер, сильно разрыхливший ледяной покров. Но двадцать пятого февраля, поскольку это было воскресенье, толчеи молчали. Зато кипело все село. На улицах Вэлень было полно народу, люди толпились перед примэрией, галдели по трактирам. Многие из рудокопов только сейчас узнали, что сегодня пойдет с молотка все имущество управляющего «Архангелов», в том числе и прииск. Большинство вэлян не хотели этому верить, люди бежали в примэрию наводить справки, расспрашивали тех, кто имел дело с «Архангелами».

У кого мошна была потуже, сбивались кучками, советуясь между собой: как бы наложить лапу на еще не смолотый управляющим камень. Иосиф Родян, хотя вроде бы и мог, не запустил, однако, свои толчеи. Он ждал избавления от долгов. Без этого, как он знал, напрасно было предпринимать что-либо для возрождения «Архангелов».

Богатые рудокопы прикидывали, насколько хороша руда. Все были согласны, что золота в ней много, поскольку почти вся она была добыта в старой штольне. И все-таки мнения расходились — цену назначали от семи до четырнадцати тысяч злотых. Даже неблизко друг от друга, объединялись и рудокопы человек по пять, чтобы купить камень со двора Иосифа Родяна.

Даже самых малоимущих взбудоражило несчастье, свалившееся на управляющего «Архангелов». И они принялись мечтать и прикидывать, как бы извлечь выгоду из того богатства, что было свалено на дворе Иосифа Родяна. Они советовались между собой и втайне подумывали, как бы им заграбастать руду управляющего. Но мечтам их суждено было оставаться мечтами, ибо наличных денег в достатке у них не было.

В примэрии отвечал на все вопросы писарь: письмоводитель и примарь с утра укатили в город.

Обязанности примаря исполнял с некоторых пор Георге Прункул.

А дело было вот как. После того как письмоводитель Попеску обнаружил недостачу в сельской кассе, он тут же решил подать докладную бумагу на Корня-на. Когда он с самодовольной улыбкой вышел из примэрии, его уже поджидал нетерпеливый Прункул. Едва взглянув на письмоводителя, он понял, что предположения его оправдались.

— Глаз у тебя острый, домнул Прункул! — подтвердил Попеску, чувствуя себя весьма неловко под рысьим взглядом бывшего совладельца «Архангелов». — Село будет благодарить тебя. Сегодня же напишу докладную.

Прункул подошел к нему, взял под руку и глубоко вздохнул.

— Не делай этого!

Письмоводитель вскинул голову и с удивлением взглянул на него.

— Как я могу не выполнить своего долга? — воскликнул Попеску. Он побаивался этого хитрого мужичка, подозревая, что и против него он плетет козни.

— Я хочу сказать: не пиши сейчас на него доноса, — осклабился Прункул: ему было приятно видеть страх на лице письмоводителя.

— Сейчас? А когда? Ты, как видно, хочешь, чтобы нагрянула ревизия, обнаружила недостачу и я тоже попал в беду.

Письмоводитель хотел было сказать: «Не иначе как ты сам хочешь вызвать ревизию». Но, к собственной радости, избежал нежелательной откровенности: портить отношения с человеком вроде Прункула было опасно.

Прункул, однако, все понял и рассмеялся. От смеха лицо его покрылось мелкими морщинами.

— Правильно: собственной рубашке и той не верь. Но я не потому хочу, чтобы ты не доносил сегодня.

— А почему же? — поинтересовался Попеску, искоса поглядывая на Прункула.

— Недостача большая? — в упор спросил золотопромышленник.

— Семьсот злотых.

— Так я и думал. — В голосе Прункула послышалось разочарование — Из-за таких денег не стоит и доноса писать. Не сегодня-завтра он возместит их. Дай только толчеям заработать.

Некоторое время они молча шли по дороге. Потом Прункул остановился, окинул взглядом Попеску и заговорил:

— Домнул письмоводитель, надеюсь, мы отошли достаточно далеко, чтобы можно было поговорить откровенно. Оба мы хотим избавиться от Корняна. В наших будущих делах он может быть немалой помехой. Он самый умный мужик в селе, и стоит ему бросить Докицу и выпивку, как он начнет ставить нам палки в колеса. Ладно, чего не говорил тебе раньше, скажу сейчас: я хочу быть примарем вместо него.

Письмоводитель давно уже сообразил, куда гнет Прункул, и нельзя сказать, чтобы очень обрадовался. Однако план с созданием банка был так соблазнителен, что он готов был помогать Прункулу во всех его делах. Кому как не Попеску понять, что без этого высохшего от зависти и злобы старика о банке в Вэлень и думать нечего.

— Замечательно, домнул Прункул. Я против ничего не имею.

— Коли не имеешь, тогда помогай. Поверь, не пожалеешь. Только не поднимай пока шума. Нам нужно выждать.

— Думаешь, он еще возьмет? — Попеску показалось, что он угадал.

— Уверен! — подтвердил Прункул, не глядя на него.

Прошло две недели. Предвидение Прункула сбылось: Корнян действительно еще раз запустил руку в сельскую кассу, потому что Докица принялась транжирить деньги направо и налево, а Корнян не мог ей признаться, что у него ничего нет. Она бы ему не поверила.