Страница 75 из 123
21 сентября
С сердцем, исполненным горести, я был принужден как по причине расстроенного здоровья, так и по обстоятельствам, которые буду иметь честь объяснить, усердно просить вашу светлость освободить меня от командования армией.
Решимость оставить армию, с которой я желал жить и умереть, мне стоит многих сожалений. Но я считал это своей обязанностью для пользы моему государю и для личного моего успокоения просить, как милости, позволения удалиться. Во время решительное, когда грозная опасность Отечества вынуждает отстранить всякие личности, вы позволите мне, князь, говорить вам со всею искренностью и обратить ваше внимание на все дурное, которое незаметно вкралось в армию или без вашего соизволения, или не могло быть вами замечено. Управление армией, так хорошо установленное, в настоящее время не существует. Ваша светлость начальствуете и даете приказания, но генерал Беннигсен, и все те, которые вас окружают, также дают приказания и отделяют по своему произволу отряды войск, так что тот, кто носит звание главнокомандующего, и его штаб не имеют об этом никаких сведений до такой степени, что в последнее время я должен был за получением сведений о различных войсках, которые были отделены от первой армии, обратиться к вашему дежурному генералу, но и он сам ничего не знал...
Об армии, зная только, что надо следовать большой дорогой, шли без порядка; экипажи, артиллерия, кавалерия, пехота, часто изломанные мосты останавливали движение, о починке которых не прилагалось никаких стараний. Приходя, после утомительного перехода, на назначенное место, войска бродили остаток дня вправо и влево, не зная, где остановиться, и наконец останавливались по сторонам большой дороги в колоннах, без биваков и продовольствия; я сам несколько дней тому назад не имел при себе никого из квартирмейстерского корпуса, который мог бы дать мне сведения о переходах и стоянках...
Две трети армии со всего кавалерией, хотя она так расстроена, что не может более служить, находятся в арьергарде и исключены из всякой зависимости от главнокомандующего армией, потому что они получают приказания только от генерала Беннигсена и ему представляют донесения, и я должен иногда выпрашивать, так сказать, как милостыни, сведений о том, что делается в арьергарде.
Три раза в один день отдаются приказания атаковать неприятельские аваппосгы и три раза отменяются. Наконец, приводятся бесполезно в исполнение около вечера без цели и основания, потому что ночь заставляет прекратить действия. Подобные поступки заставляют опасаться, что армия потеряет всякое доверие к своим начальникам и даже храбрость.
Вот, князь, верная картина армии, положение того, кто после заслуг, оказанных Отечеству, находится в несчастном состоянии подпасть ответственности и страдать за все дурные последствия, которые он предвидел и не имел никакой власти предупредить их.
При этих обстоятельствах, которые еще усиливает враждебная партия своим смертельным ядом, когда величайшее несчастие может последовать для армии, пользы службы требуют, по крайней мере с моей стороны, не ронять достоинства главнокомандующего. Моя честь, мое имя вынуждает меня, как честного человека, на этот решительный шаг. Армия, которая находится не под начальством одного, но многих, не может не приблизиться к совершенному разложению.
Все эти обстоятельства в совокупности расстроили мое здоровье и сделали меня неспособным продолжать службу.
Роберт Вильсон – императору Александру I
10 октября 1812
Всемилостивейший Государь! Имею счастие поздравить Ваше Императорское Величество с благополучным исполнением наступательного действия, которым неприятель прогнан из его позиции и которое увенчано достопамятными происшествиями во славу вашего оружия и нравственными последствиями, чрезвычайно благоприятными для пользы Вашего Величества.
Я желал бы, чтобы от меня зависело ограничить мои замечания только похвалою войск, бывших в сем деле, и того неограниченного усердия, коим все здесь одушевляются; но долг мой есть донести Вашему Величеству, что несогласие между фельдмаршалом и генералом Беннигсеном, по случаю вчерашних происшествий, достигло высокой степени огорчения. Генерал Беннигсен жалуется, что фельдмаршал не подкрепил его и не позволил преследовать неприятеля с настойчивостью, как можно бы было с сугубою пользою для Вашего Величества, и я должен сказать, что хотя много сделано, но гораздо более могло бы быть приобретено, ибо нападение было совершенно нечаянное для неприятеля, разные атаки сзади левого крыла и в центре привели его в крайнее смятение и не должны были дать ему ни минуты к сопротивлению, но он отступил довольно далеко, чтобы обеспечить свои сообщения.
План был превосходный, но исполнение не довольно быстрое, или не довольно настойчивое для приобретения всех блистательных трофей, коих ожидать было можно.
Я находился при корпусе генерала Багговута (который один только был в настоящем деле) и с казаками. Я могу судить только о последствиях, не зная о причинах, побудивших фельдмаршала к таковой осторожности.
Но никакое объяснение не может примирить возникшего несогласия, и я должен просить Ваше Величество, чтоб Вы благоволили прекратить, как можно поспешнее, примеры раздора, несовместного с бодрым порядком, и который должен много повредить службе Вашего Величества...
Беннигсен и Кутузов
Настал бедственный, священный, славный, великий 1812 год. Беннигсен сильно домогался командования армии; он употреблял самые низкие средства, чтоб оклеветать перед государем Кутузова, и кто знает, может быть, успел бы в этом, если б князь П. А. Зубов, Кнорринг, Аракчеев, Балашов и Шишков не отстояли его в Тайном Военном Совете. Уже поговаривали вслух, что князь Зубов назначен на смену старому фельдмаршалу, и Кнорринг — в начальники штаба его. Однажды в заседании Совета обвиняли Кутузова, что он спит по 18 часов в сутки. «Слава Богу, что он спит: каждый день его бездействия стоит победы», — заметил Кнорринг. «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу». — «Румянцев возил их по четыре. Это не наше дело!» Сражение при Тарутине, которое при всяком другом предводителе (Барклае, Коновницыне, Раевском) кончилось бы совершенной гибелью французского 35-тысячного авангарда, имело для нас самые ничтожные выгоды; потеря же наша была безмерна. Это сражение разбудило бесконечно спавшего на пепле Москвы Наполеона. И на другой же день, 7 октября, неприятельская армия начала выступать из Москвы. Хитрый фельдмаршал хотя наружно и показывал, что он восхищен этой победой, а в самом деле не мог простить себе того, что послушался краснобая Беннигсена. У них уже давно начались нелады, а тогда они явно рассорились. Вскоре после 6 октября Кутузов, споря с начальником своего штаба, очень ласково заметил ему: «Мы никогда, голубчик мой, с тобой не согласимся; ты думаешь о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдет ко дну моря, я не пикну!»
Как бы то ни было, однако же, Кутузов в донесении своем к государю отнес к Беннигсену всю славу победы под Тарутином; он испрашивал ему сто тысяч рублей, шпагу с лавровым венком и бриллиантами. С тем же самым курьером Беннигсен послал государю свой подлый донос о том же самом: в нем он выставил свою победу в лучезарном свете, хвалил храбрость солдат, увеличивал урон и расстройство неприятелей и, позабыв об убитом подле фельдмаршала ординарце Безобразове, упомянул, что он за старостью и ленью не мог быть личным свидетелем битвы. Известно, до какой степени император Александр ненавидел всякий низкий поступок. Он утвердил представление князя Кутузова, препроводил к нему шпагу с лаврами и 100 тыс. рублей для Беннигсена и вместе с тем прислал донос его.