Страница 68 из 123
На герцога Тревизского смотрели как на человека, обреченного на гибель. Прочие полководцы, его старые сотоварищи по походам, расстались с ним со слезами на глазах, а император, прощаясь с ним, сказал, что рассчитывает на его счастье, но что, впрочем, на войне нужно быть готовым ко всему. Мортье повиновался без колебания. Ему был отдан приказ охранять Кремль, затем, при выступлении, взорвать его и поджечь уцелевшие здания города. Эти последние распоряжения были посланы Наполеоном из села Красная Пахра. Выполнив их, Мортье должен был направиться к Верее и, соединившись с армией, составить ее арьергард...
Между тем, по мере того как Великая армия покидала Москву, казаки проникали в ее предместья, а Мортье удалился в Кремль. Эти казаки состояли разведчиками у десяти тысяч русских, которыми командовал Винценгероде. Этот иностранец, воспламененный ненавистью к Наполеону и обуреваемый желанием вернуть Москву и таким выдающимся геройским подвигом снискать себе в России новую родину, в своем увлечении оставил своих далеко за собой; миновав Грузины, он устремился к Китай-городу и Кремлю; презирая наши аванпосты, он попал в засаду и, видя, что его самого захватили в этом городе, который он пришел отнимать, он сразу переменил роль: замахав платком, он объявил себя парламентером.
Его привели к герцогу Тревизскому. Тут русский генерал стал дерзко восставать против совершенного над ним насилия. Мортье отвечал ему, что любого генерал-аншефа, являющегося таким образом, можно принять за слишком отважного солдата, а никак не за парламентера и что ему придется немедленно отдать свою шпагу. Тут, не рассчитывая более на обмен, русский генерал покорился и признал свою неосторожность.
Наконец, после четырех дней сопротивления, французы навсегда покинули этот зловещий город. Они увезли с собой четыреста человек раненых, но, удаляясь, наши заложили в скрытое и верное место искусно изготовленное вещество, которое уже пожирало медленное пламя; все было рассчитано: был известен; час, когда огню суждено было достичь огромных куч пороха, скрытых в фундаменте этих, обреченных на гибель дворцов.
Мортье поспешно удалился, но в то же время жадные казаки и грязные мужики, привлеченные, как говорили, жаждой добычи, стали стекаться со всех сторон; они стали прислушиваться, и, так как внешнее безмолвие, царившее в крепости, придало им наглости, они отважились проникнуть в Кремль; они стали подниматься, их руки, искавшие добычи, уже протягивались, как вдруг все они были уничтожены, раздавлены, подброшены в воздух вместе со стенами дворцов, которые они пришли грабить, и тридцатью тысячами ружей, оставленных там; затем, перемешавшись с обломками стен и оружия, оторванный части их тел падали далеко на землю, подобно ужасному дождю.
Под ногами Мортье земля дрожала. На десять миль дальше, в Фоминском, император слышал этот взрыв,
Филипп-Поль Сегюр
Граф Мишо – флигель-адъютанту А. И. Михайловскому-Данилевскому
Мой дорогой полковник!
После нашего вчерашнего разговора о событиях войны 12-го года, я думаю, мой дорогой, что доставлю вам удовольствие передачей небольшого разговора, который я имел честь вести с Его Величеством, нашим всемилостивейшим Императором 8-го сентября 1812 года. Он должен был бы составить эпоху в истории, показывая силу души нашего Монарха, плохо понятого теми, кто думал, что он готов заключить мир после потери Москвы.
Вы знаете, мой дорогой рыцарь, что я был послан маршалом Кутузовым отвезти известие Его Величеству об оставлении Москвы, огни которой освещали мне путь вплоть до самого Мурома; никогда сердце путешественника не было затронуто ощутительнее, чем мое в этот раз; русский сердцем и душою, хотя и иностранец, вестник одного из печальных событий лучшему из монархов, проезжающий через страну среди более полумиллиона жителей всех классов, которые выселяются, унося с собой только любовь к Отечеству, надежду на отмщение и безграничную преданность своему уважаемому монарху, поражаемый поочередно то тягостью своей миссии и скорбью обо всем, что я видел, то радостью, испытываемою мной, при виде повсюду вокруг себя народного энтузиазма, я прибыл 8-го утром в столицу, исполненный скорби о тех печальных известиях, которые мне предстоит передать. Приняв меня тотчас же по моем прибытии в своем кабинете, Его Величество уже по моему виду понял, что я не привез ничего утешительного...
«Вы привезли мне печальные известия, полковник?» — сказал он мне. — «Очень печальные», — ответил я ему: — «Оставление Москвы». — «Неужели же отдали мою древнюю столицу без боя?» — «Ваше Величество, окрестности Москвы не представляют никакой позиции, чтобы можно было отважиться на сражение, имея военные силы в меньшем числе, чем у неприятеля; маршал рассчитывал сделать лучше, сохраняя Вашему Величеству армию, потеря которой без спасения Москвы могла бы быть ужасным результатом сражения, но которая, благодаря только что доставленным Вашим Величеством подкреплениям, встречаемым мною со всех сторон, вскоре окажется даже переходящею в наступление и заставить неприятеля раскаяться в том, что он проник в недра ее государства...» — «Неприятель вошел в город?» — «Да, Ваше Величество, и город обратился в пепел тотчас по его входе туда; я оставил его весь в пламени». При этих словах глаза монарха поведали мне о состоянии его души, которое меня так взволновало, что я еле сдерживался... «Я вижу, полковник, по всему, происходящему с нами, что Провидение требует от нас великих жертв; я вполне готов всецело подчиниться Его воле. Но скажите мне, Мишо, каким вы оставили дух армии, видящей мою древнюю столицу, покидаемую без кровопролития; разве это не повлияло на умы солдат? Не заметили ли вы упадка духа?» — «Ваше Величество, вы мне позволите, — ответил я ему: — говорить с вами откровенно, как подобает военному человеку»... — «Полковник, я этого требую всегда, а в настоящий момент в особенности, я прошу вас говорить со мной так, как вы делали это в другое время; не скрывайте от меня ничего, я хочу знать безусловно все то, что есть». — «Ваше Величество, я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата включительно, в ужасном, чрезвычайном страхе...» — «Как это, — возразил монарх с негодующим видом: — откуда могут рождаться страхи? Разве когда-либо мои русские позволяли каким-либо несчастиям сломить себя?»... — «Никогда, Ваше Величество. Они боятся только, как бы Ваше Величество по доброте сердечной не решились бы заключить мир; они сгорают от нетерпения вступить в бой и доказать монарху свое мужество и преданность ему ценою своей жизни»... — «Ах, вы меня успокаиваете, полковник (при этом он меня похлопал по плечу); итак, возвращайтесь в армию, скажите нашим храбрецам, всем моим верноподданным, всюду, где только вы будете проезжать, что, если у меня не останется ни одного солдата, я сам стану во главе моего дорогого дворянства, моих дорогих крестьян и употреблю все до последнего средства моей империи; она мне предлагает их еще больше, чем рассчитывают мои враги; но если только Судьбы Божий предопределили моей династии прекращение царствования на престоле моих предков, то я, истощив все до последнего средства, находящиеся в моей власти, отращу себе бороду до сих пор (при этом он показал рукой по пояс) и пойду есть картофель с последним из моих крестьян скорее, чем подпишу мир, позорный для моего Отечества и для моего дорогого народа, все жертвы которого, приносимые для меня, я умею ценить»... Затем, ушедши в глубину кабинета и вновь возвратившись быстрыми шагами с оживленным лицом, он сказал мне, сжимая мою руку в своей: «Полковник Мишо, не забывайте того, что я вам здесь говорил; может быть, мы когда-либо вспомним об этом с удовольствием. Наполеон или я, но вместе — он и я, мы царствовать не можем; я уж выучился понимать его; он меня больше не обманет»... Мне не удалось, мой дорогой, описать вам здесь состояние моей души при мысли о том счастии, которое я готовился возвестить армии.