Страница 3 из 123
Иногда из сегодняшнего «далека» даже кажется, что в течение ряда лет он как бы «тренировал», отрабатывал будущую кампанию против наполеоновского нашествия. Когда в 1805 году Александр I, поддерживаемый своими чрезмерно пылкими «молодыми друзьями» и императором австрийским Францем, самонадеянно торопился развязать генеральное сражение, Кутузов предложил свой план. «Дайте мне отвести войска к границам России, — сказал он, — и там, в полях Галиции, я погребу кости французов». Разве это не напоминает «черновик» будущие действий в 181'2 году? Кутузова, как известно, не послушались, и произошла злосчастная Аустерлицкая битва.
И в кампания против турок в 1811—1812 годах, опрокинув под Рущуком армию великого визиря Ахмеда-паши, Кутузов, ко всеобщему недоумению, приказал войскам не преследовать противника, а воротиться на левый берег Дуная. Позднее он объяснит, что мало проку разбить турок, которые уйдут за Балканы, а весною явятся снова, как это не раз бывало прежде. А ведь России жизненно необходимо было заставить беспокойного южного соседа пойти на мировую: неизбежность наполеоновского нашествия сделалась очевидной с конца 1810 года. Рождается знаменитый план: притворным отступлением выманить Ахмеда-пашу на левую сторону. Турки и впрямь переправились через Дунай, оставив на высоком правом берегу мощные батареи и огромный лагерь. Далее предоставим слово самому Кутузову, который сообщил 2 октября 1811 года любимой дочери Елизавете Михайловне Хитрово:
«Сегодня мы одержали блистательную победу над турками. Генерал Марков был послан по ту сторону реки с семитысячным корпусом. Он напал на турецкий лагерь врасплох и овладел им со всеми пушками и багажом. Множество людей взято в плен, а добыча огромная. Великий визирь стоит по ту сторону, отрезанный от всякого сообщения с противоположным берегом. Не ведаю, на что он решится, но ему не выбраться из настоящего положения. Он просил перемирия, но получил отказ».
Чем не репетиция истребления малой кровью «великой армии». Как и французы в 1812 году, турки едят собственных лошадей, гибнут в окружении от голода и болезней и наконец сдаются.
Однако одна, главная черта отделяет войну 1812 года от всех предыдущих: ее народный характер.
Кутузов, с его мудростью и широтой взгляда, до конца понял это. Именно о священном праве народа защищаться против захватчиков любыми средствами говорил он присланному Наполеоном Лористону, который сетовал, что война-де ведется «не по правилам». По отношению к супостатам, посягнувшим на само существование России как государства, у Кутузова, кстати, очень чувствительного и даже чуть сентиментального по натуре, не могло быть жалости. Когда, окруженные вооружившимся народом и партизанами, терпя жестокие лишения от лютого холода и голода, французы удирали вон из России, Кутузов писал своей ненаглядной «Папушеньке» — Елизавете Михайловне:
«Вот Бонапарт, — этот гордый завоеватель, этот модный Ахиллес, бич рода человеческого, или скорее бич божий, — бежит передо мной более трехсот верст, как дитя, преследуемое школьным учителем... Говорят, что солдаты, офицеры, даже генералы едят лошадиную падаль. Некоторые мои генералы уверяли, что они видели двух несчастных, жаривших на огоньке части тела третьего их товарища. При таких зрелищах человек, отбросив в сторону и генеральство, и государственное свое сановничество, поневоле содрогнется. Неужели это мое несчастное назначение, чтобы заставлять визиря питаться лошадиным мясом, а Наполеона еще более гадкими веществами? Я часто плакал из-за турок, но, признаюсь, из-за французов не проливал ни одной слезы».
И идя наперекор сложившейся легенде о Наполеоне, которой суждено будет надолго завладеть умами людей («угас великий человек»), Кутузов задастся простым вопросом в письме к своей жене Екатерине Ильиничне: «Да был ли он подлинно велик?»
Сама Россия вещала устами Кутузова и действовала его именем. И вот, исполнив свой долг, он вдруг слабеет и после легкой простуды угасает в чужой Силезии. Кутузов уже все сделал: Россия спасена. История как бы «отозвала» его со сцены — роль закончена.
Но память о войне двенадцатого года жила, формировала общественное мнение, рождала события и книги, отозвалась дальним эхом в памятный день 14 декабря 1825 года на Сенатской площади и воплотилась в строки «Войны и мира».
Олег Михайлов,
доктор исторических наук
РОССИЯ НАКАНУНЕ ВОЙНЫ
Смерть Павла I . Вступление на престол Александра I .
ПАВЕЛ I (1754—1801), российский император с 1796, сын Петра III и Екатерины II. Проводил централизацию и мелочную регламентацию во всех звеньях государственного аппарата; в армии ввел прусские порядки; ограничил дворянские привилегии. Выступал против революционной Франции, но в 1800 заключил союз с Бонапартом. Убит заговорщиками-дворянами.
Павел I был, без сомнения, человеком неуравновешенным. Быть может, утрата Павлом душевного покоя объясняется тем, что он мог знать или угадывать о событиях 1762 года, связанных с восшествием на престол его матери. Многое объясняется также продолжавшимся тридцать четыре года захватом Екатериной трона, взаимной антипатией и недоверием между матерью и сыном и господством фаворитов, дерзких и надменных по отношению к Павлу. Павел отличался необузданным правом и маниакальным пристрастием к военным упражнениям, он был исполнен презрения к людям, — по крайней мере к тем, которые его окружали, — изменчив в своей милости, часто жесток, с легкостью подвергал опале.
Его царствование прошло в борьбе с аристократией, с «обществом», открыто или тайно враждебным ему. Для этого общества Павел был одновременно слишком большим ненавистником французов и их революции, когда поднял гонение на французские моды и книги, и слишком большим другом французов, когда, по внезапной симпатии к Бонапарту, вовлек Россию в войну против Англии. Павел восстановил против себя дворян-помещиков тем, что препятствовал их торговле с Англией, а также тем, что сократил барщину до трех дней в неделю. Он восстановил против себя тех, кто поживился богатой добычей в Польше, получив там от его матери обширные поместья, гвардейских офицеров, которых заставил усердно отбывать службу и которые сожалели о временах, когда перевороты и правление женщин создавали возможность легкого успеха. В составленный против него заговор вошли сыновья тех, кто был в заговоре против его отца (среди них, как и в 1762 году, Панин и Талызин), фавориты его матери (три брата Зубовы), лифляндский барон Пален и ганноверец генерал Беннигсен — два быстрых на руку немца.
Весть о вступлении на престол Александра, по свидетельству Карамзина, явилась для всей империи «вестью об избавлении: в домах, на улицах люди плакали, обнимая друг друга, как в день светлого воскресения». Но Фонвизин замечает, что «этот восторг проявлялся главным образом среди дворянства, остальные сословия приняли эту весть довольно равнодушно».
Удалив лиц, замешанных в перевороте, Александр мог, устанавливая направление политики, выбирать между тремя категориями людей и воззрений. Он мог либо вернуться к идеям и людям времен Екатерины II, представленным тогда Карамзиным, Обольяниновым, Трощинским и т. д., сохраняя неограниченную власть, смягченную в своем применении теорией просвещенного деспотизма, и ничего существенно не изменяя в социальном укладе России; либо сохранить людей Павла I — необузданного и взбалмошного Ростопчина и грубого Аракчеева (к которому он и вернулся впоследствии); либо, наконец, руководствоваться либеральными, почти революционными идеями, которые он почерпнул в уроках полковника Лагарпа.