Страница 62 из 105
— Бунин не писал, что Аленка раздевалась, — стояла на своем Марийка. — Она-то как раз целомудренная молодая женщина, хотя и не устояла перед деньгами, да лишь, извините, юбку в шалаше подняла.
— Ха-ха-ха! — нервно, очень театрально захохотал Захарьян, откидывая назад красивую, в мягких волнах ухоженных волос голову. — Юбку она подняла. Да мне плевать, что там в повести написано. Я поставил спектакль по ее мотивам, понятно? По мотивам. Значит, я волен кое-что и изменить, дать той или иной сцене свою трактовку. Так было решено, и так мы репетировали. И если на премьере Зайцев малость перестарался и не сдержал мужского своего напора, то на это ему указано, может, я еще ему и выговор объявлю. Хотя рука не поднимается, поверь! Не поднимается! Играли вы оба блестяще! По высшему классу! По столичному. Мы еще повезем этот спектакль в Москву, попомни мои слова! Тебе еще будут аплодировать на Таганке или в Лейкоме!
— Перед детьми я раздеваться не буду, Михаил Анатольевич. Хоть что со мной делайте! — твердо сказала Марийка.
Встревоженные, привлеченные громкими голосами, возле них начали собираться актеры, все, кто находился поблизости от сцены, перешептывались — «Что случилось? О чем речь?»
— А не будешь — уволю! — грозно произнес Захарьян и шагнул в сторону, едва не оттолкнув Марийку. Рыкнул на актеров: — По местам прошу. Через три минуты начинаем.
И уже откуда-то из глубины сцены, довольно громко, так, чтобы его слышали, говорил:
— Командуют тут, понимаешь. Два раза выйдет на сцену — и уже великая актриса. Не будет она раздеваться. Иди в таком случае на завод, в охрану, напяливай телогрейку с наганом и стой… Тут театр, милочка, искусство! И мы зарабатываем этим искусством. И я вас кормлю, если на то пошло. Я виноват, что пришло такое время? Рынок, черт бы его побрал! Зритель хочет видеть и обнаженных, и эротику — что поделаешь? Он деньги платит.
Голос Захарьяна перебил другой, женский — шум стих. Голоса их поспорили на невысоких уже тонах, легонько припирались, а потом удалились, затихая, поладили, словно в косу сплелись…
Катя с Саней заняли места в декорации, занавес дрогнул, как-то нехотя раскрылся, началось первое действие. Мальчишки и девчонки завороженно смотрели на сцену, на то, как Митя целовал и обнимал Катю, хихикали, толкали друг друга локтями.
Марийка, точно ее пригвоздили, истуканом стояла на том самом месте, где ее оставил Захарьян, смотрела из-за тяжелой бархатной кулисы на детей (их лица в первом ряду были хорошо видны, освещались со сцены отраженным светом), думала: «Нет, они не должны это видеть, не должны! Это преступно. Кто вырастет из этих мальчишек и девчонок? Зачем мы учим их всяким гадостям, показываем непотребное?»
«Уволю! — гремел в ушах голос Захарьяна. — Я вас кормлю! Тут театр, милочка, искусство!.. Иди на завод, в охрану!»
Взгляд Марийки в который уже раз упал на электрощит, на таблички с грозными предупреждениями, на череп с костями. Она знала, что этим рубильником отключают поворотный механизм сцены, что стоит внизу мощный двигатель, который потребляет большой, сильный ток.
«Вот и хорошо, — успокаиваясь, беря себя в руки, холодно уже рассуждала Марийка. — Сцену я отключу. Шалаш сегодня уже не появится. И сама я никогда не выйду на эту сцену. Никогда! Я больше ничего не буду здесь делать — ни раздеваться, ни барахтаться голой в шалаше под смех и улюлюканье жирных котов…»
Она подошла к рубильнику, рванула вниз теплую пластмассовую рукоять. Потом, глубоко вздохнув, взялась обеими руками за голые металлические пластины, и от мощного удара, пронзившего молодое, полное сил тело, невольно и громко вскрикнула. Какие-то секунды тело ее трепетало, билось под высоким, сжигающим все живое напряжением, а потом мягко, мертво уже осело на пол, легло под щитом и затихло.
На сцене, за кулисами, начался переполох; занавес спешно задернули, и школьники в недоумении затопали, засвистали…
— «Скорую»! Вызовите «скорую»! — истерично требовал чей-то голос. — Полозову током ударило. Наверное, она по неосторожности прикоснулась к рубильнику.
— Нет! Она нарочно, специально! Сама! Она взялась за него руками! — говорил другой, потрясенный девичий голос. — Я видела, еще крикнуть хотела, я поняла, что она задумала. Но спектакль же шел!
Примчалась наконец «скорая». Врач — молодой парень с фонендоскопом поверх белого мятого халата — торопливо прошествовал на сцену, за кулисы, где на полу лежала Марийка, склонился.
Через несколько минут он констатировал смерть. Сердце актрисы остановилось навсегда.
Трясущийся, испуганный, с белым лицом Захарьян вышел на сцену, перед занавесом, сказал трагическим голосом:
— Дорогие ребята! Случилось большое несчастье — ушла из жизни одна из наших талантливейших молодых актрис, Мария Полозова: ее убило током. Спектакля не будет. Просим извинить. Сохраните, пожалуйста, билеты, мы порепетируем с другой артисткой, и спектакль вам покажем. Договорились?
Школьники поднялись — молча, бесшумно. Постояли у своих мест, склонив головы, прощаясь с хорошей артисткой Марийкой Полозовой, которую многие знали по другим спектаклям. А потом, все так же тихо, без шума, разошлись по домам.
Глава двадцать шестая
После пышных похорон, со множеством цветов и лживых прощальных речей Захарьяна и «потрясенных смертью молодой талантливой актрисы» спонсоров (на кладбище от их имени выступал Городецкий, да и был он в единственном числе), в домике бабы Оли собрались на поминки самые близкие умершей люди: мать Марийки, Татьяна с Изольдой, Яна с Катей, Саня Зайцев… Были и другие артисты ТЮЗа, всех маленькая комнатка Марийки не вместила, и они по очереди подходили к столу, поднимали рюмку, говорили о коллеге тихие добрые слова. Потом все ушли. Ушли и Яна с Катей, сославшись на неотложные дела в театре. За столом остались пятеро. Мать Марийки — маленькая сухонькая женщина, молчавшая почти все время, не знавшая, что сказать и там, у мбгилы дочери, и здесь, за поминальным столом. Рассказывала надтреснутым, больным каким-то голосом, что Марийка у нее старшая. Есть еще одна дочь, но та далеко за границей, уехала с мужем. Работа у них по контракту. Приехать на похороны не смогла — далеко и дорого. Марийка оказалась ослушницей, профессию выбрала странную, сроду у них, Полозовых, артистов в роду не было. Младшая дочка, Лиля, — медсестра. Для женщины среднего образования вполне достаточно, на хлеб они с мужем зарабатывают, а что еще надо? Марийка же не послушалась, уехала в Москву, поступила в театральное училище, потом проработала каких-то три года и вот, пожалуйста, — сгорела. А ради чего? Жила бы в Камышлове, закончила бы тоже медицинское, работала бы в местной больнице, при матери…
Татьяна слушала Валентину Арсентьевну с нарастающим раздражением. Странное дело, эта женщина, с ввалившимися от усталости и переживаний глазами, не вызывала сочувствия, наоборот. Горе свое она как-то старательно-навязчиво преподносила всем, кто был рядом в предпохоронных хлопотах. Говорила, что на родину в Камышлов, тело не повезет — дорого, да и зачем? Марийка здесь жила, работала, душа ее тут. Пусть и могила здесь останется. Приехала Валентина Арсентьевна на похороны без денег, сказала об этом. Тогда бабка Оля намекнула, что у Марийки были деньги, и большие, наверно, она положила их на книжку…
С деньгами разобрались, нашли их в белье. И Татьяна, и баба Оля говорили Валентине Арсентьевне, что денег хватит и на цинковый гроб, и на самолет, и на хороший мраморный памятник там, на родине, в Камышлове; но мать Марийки лишь покачала головой и ничего не ответила. Судя по всему, она не любила старшую дочь, не могла ей простить своеволия, а скорее всего, просто не понимала. Ведь и не любят потому, что не понимают, даже собственных детей.
К деньгам (такая громадная сумма!) Валентина Арсентьевна проявила живой интерес, спросила у бабки Оли, где, мол, Марийка взяла их, не иначе, что-то тут не чисто. Бабка лишь пожала плечами, промолчала. Не стала ничего говорить и Татьяна, слышавшая разговор. Она поняла, что Валентина Арсентьевна осудит дочь, не станет ни во что вникать и разбираться. Валентина Арсентьевна спросила, можно ли взять деньги. Дома надо сделать ремонт, покрыть крышу шифером, а лучше, конечно, оцинкованным железом. Это на всю жизнь. Поставить газовый отопитель, полы перестелить. Мужчины в доме нет, за все придется платить, и деньги бы пригодились…