Крестная мать

— Я знаю, с кем ты говорила, — отозвалась Татьяна. — В очках такой, с бородкой, да?

— Ага! Он самый. И сам, видно, импотент, и шеф такой же. Я повернулась и пошла. Что с ним говорить? Хотя я и не претендовала на роль любовницы его шефа, но как-то этот фирмач нехорошо на меня посмотрел, совсем не захотел во мне женщину увидеть.

Она протянула Татьяне руку, улыбнулась обезоруживающе- просто:

— Меня Изольдой зовут. А тебя?

Татьяна назвалась.

— …Но меня все почему-то Лизой называют… И мама так звала, и на прежней работе, в Грозном… Тебя-то за что с работы вышибли, а, Тань?

— Формально под сокращение попала. Военный завод, заказы вроде бы сократились. А я думаю за то, что на митинги ходила, начальство критиковала.

— Конечно! Тут и сомневаться нечего. Меня-то по другой причине чеченцы выживали — я в универмаге работала, товароведом — русская. Особенно когда муж бросил. Нашел себе богачку, снюхался с ней, в Москву с ней укатил, что ли. Я одна осталась, детей у нас не было. В девяносто четвертом году, с весны, жизни не стало: каждый день ко мне домой чеченцы являлись: освободи квартиру, уезжай отсюда! Каждый день! Какие нервы выдержат?! Но куда ехать — нигде никого в России родственников не осталось. Вот только здесь, в Придонске, двоюродная тетка… Ну вот. Я весну и лето кое-как протянула, откупалась деньгами, вещи отдавала — лишь бы отстали, надеялась на лучшее. Да и жалко было квартиру! Хоть и небольшая, однокомнатная, но я же ее заработала, не с неба она на меня свалилась за красивые глаза! Ну вот. А к концу декабря наш район бомбить начали. Таня, ты бы видела, какой это кошмар!

— Я видела по телевизору…

— По телевизору — это просто картинка, кино. Сутками не спали, в подвале сидели. Стащили туда самое ценное, кто сколько унести смог… Я в сумки напихала необходимое, да с тем и осталась. Вот, что на мне… Разбили наш дом, сожгли. Потом военные нас всех оттуда, из подвала, выгнали, сказали, чтобы мы не путались у них под ногами, уезжали… И поехала я, куда глаза глядят. К тетке сюда прикатила, в ноги ей упала — не дай пропасть! А она сама, оказывается, вроде беженки: живет с одним дедом в его квартире, без прописки, и брак у них не оформлен. Дед на меня чертом смотрит — чужой я для него человек да и комнату заняла. У них двухкомнатная, тесная… Тетка мне неделю назад и говорит: «Ты бы нашла себе жилье, Лиза, Василий Иванович сердится на меня, ты должна понимать…» Старый хрыч! Невзлюбил меня за что-то. Хоть я и деньги им за постой плачу, и по магазинам бегаю… И здесь, на бирже, второй месяц уже околачиваюсь. Прописки нет, работу не дают. Как узнают, что беженка, без жилья и прописки — так нос в сторону. Словно я не человек. А у меня и денег уже почти не осталось. Еще неделя-другая и хоть в петлю лезь!

У Изольды сами собой потекли слезы, она торопливо стала вытирать их, размазала краску, совсем расстроилась. От красивой и эффектной дамы как-то вмиг ничего не осталось — сидела рядом с Татьяной еще одна несчастная и одинокая, никому не нужная, как и она сама, гражданка, лила искренние слезы, исповедовалась случайному человеку. Может, и она почувствовала в Татьяне родственную душу, а скорее, столько накопилось в сердце отчаяния и боли, что она, наверное, разрыдалась бы на плече у любого, кто проявил к ней хотя бы формальный интерес, захотел выслушать.

Изольда, высморкавшись, немного приведя себя в порядок, стала рассказывать, что ей, да и другим русским людям, особенно женщинам, пришлось пережить в Грозном за последние три года — унижение, насилие, грабежи, издевательства, угрозы убийством… И наконец, явилась российская армия-спасительница, разбила к чертовой матери город, разрушила дома, кров, лишила последнего — жилья.

— Мой сын в Грозном погиб, Лиза! — сказала Татьяна, и столько в ее голосе прозвучало боли и тоски, что все рассказанное Изольдой как бы вдруг и померкло, отодвинулось на второй план, затмило Вселенской Бедой. — Двенадцатого декабря его убили. Девочку-чеченку спасал… Он и тебя, Лиза, и других спасал…

Теперь и Татьяна не выдержала, заплакала. Изольда пересела к ней поближе, обняла, да так они и сидели какое-то время, плача и успокаивая друг друга.

— Я же не знала, Таня! Прости, я не хотела тебя обидеть, — виновато говорила Изольда, заглядывая в лицо Татьяны большущими синими глазами. — И об армии… я понимаю, что сына твоего послали… Господи, да как во всем этом разобраться?! Какая же сволочь все это организовала — разруху, войну, смерти?! Кто все это придумал?!

— Да уж только не мы с тобой, — Татьяна постепенно успокаивалась. — Толстосумы, кто же еще! Да дураки от политики. Все руководить лезут, судьбу страны решать… будь они все прокляты! Жуликов этих поразвелось, бандитов! Я ведь и мужа недавно похоронила, Лиза! Убили его. Машину украли, до сих пор ничего не могу найти, правды добиться. А теперь и с работы выгнали…

Изольда, потрясенная услышанным, долгое время не могла произнести ни слова, лишь с немым глубоким сочувствием смотрела на свою новую знакомую, качала головой. Да-а, Таня, досталось тебе, — красноречиво говорил ее молчаливый сострадающий взгляд. Конечно, она, Изольда, тоже многое потеряла, но эта бедная женщина можно сказать — все! Да за что же им такие испытания?

Татьяна встала.

— Поехали ко мне, Лиза, — решительно сказала она. — Квартира у меня двухкомнатная, живу теперь одна… Места хватит. Правда, сослуживец сына гостит, но это временно. Парень он хороший, разместимся. Что ж тебе, в самом деле, на вокзале, что ли жить? Поехали!

Изольда порывисто схватила руки Татьяны.

— Танюш!.. Родная ты моя! Век тебе буду благодарна. Все, что хочешь для тебя сделаю. Ведь я понимаю — чужие мы, в первый раз видимся…

— Да какие мы чужие, что ты! — нахмурилась Татьяна. — На одной, русской земле живем. Одним воздухом дышим. Правители нас бросили, замордовали… Если мы друг дружке не поможем, то лучше сразу — в гроб! Поодиночке всех нас перещелкают, убьют, как снайперша сына моего, Ванечку, убила. И мы с тобой поодиночке — ничто. А вдвоем все легче, хоть поговорить, душу отвести. Двое — это уже коллектив, а, Лиза?.. Пошли отсюда. Голова у меня что-то разболелась, и вообще. В другой раз придем сюда, в секретарши к пузатым импотентам наниматься. Подкрасимся, приоденемся, юбки с разрезами напялим… — Она натянуто, через силу улыбнулась, заставила улыбнуться и Изольду.

— Мы им еще покажем кузькину мать! — пообещала та, издали погрозив смуглым маленьким кулаком сидящему за столом пухленькому работодателю.

По дороге к дому, в тесноте троллейбусов и автобусов, Татьяна в подробностях рассказала Изольде свою семейную историю. И всю дорогу в синих глазах Изольды стояли слезы.

— Господи, Таня! Такое пережить! Да тут не то что поседеешь… Ты требуй, чтобы искали убийц Алексея, чтобы машину нашли! Этих мерзавцев на площади надо казнить, принародно!

— А за Ванечку, за сына, с кого спросить, Лиза? С кого?

Изольда помолчала, тяжело вздохнула.

— Знаешь, Тань, я слово себе дала: не прощать обид. Столько меня в жизни обижали, издевались!.. С мужем у нас нелады были, потом эти чеченцы… А мужу чем я не нравилась — мужики, они ведь, лесть любят, чтобы их хвалили, восторгались. А чем я могла восторгаться? Пьяница, гуляка, все из дома тащил. Я — в дом, а он — прости, блядям своим нес. Я умных мужиков уважаю, честных. А хамов и дураков ненавижу. Не говоря уже про бандитов и жуликов. Этих я даже за людей не считаю, всех бы их под расстрел пустила. Не жалко. Все равно пользы от них государству никакой. И нам с тобой одно горе. Тань, ты это… если тебе какая помощь нужна будет — я тебе помогу.

— Да какая помощь! — отмахнулась та. — Что ты — милиция, что ли? Я теперь тоже стала ко всяким проходимцам по-другому относиться. Раньше мне преступников, особенно молодых, даже жалко было. Считала, дура, что милиция всегда не права, ни за что людей сажает. А теперь… у меня и у самой мысль такая появилась: если узнаю, кто мужа убил… Ни в какую бы милицию не пошла, купила бы пистолет и…