Страница 45 из 92
Вообще, эта жизнь мне нравится. Здесь, к тому же, удобнее дать образование детям, чем в Москве, учителей всякого рода не оберешься. Это заставляет меня также любить Петербург. Моя дочь уже начинает брать уроки, учится на клавесине, и учителя в восхищении от ее успехов. У нее есть отличный учитель чистописания, а зимой Lasantini или Rosetti будут учить ее танцевать. Учителей живописи найдете сколько угодно. Одним словом, здесь можно иметь все средства для совершенствования образования. Вы согласитесь, добрейший князь, невозможно, чтобы это не нравилось.
В прошедшую субботу мадам le Drun начала писать мой портрет. Как только она кончит, я велю списать для вас копию. Я купила было для вас 300 устриц, но их не послали тотчас, а продержали пять суток, так что все испортилось. Как начнутся морозы, я пришлю и вам с нарочным.
Вчера был эрмитаж довольно многолюдный по случаю совершеннолетия шведского короля; посмотрим, чем нас нынче обрадуют. Должны скоро прислать приглашение… Вчерашний эрмитаж исключительно состоял из поляков и полячек. Их здесь множество. Вчера один Потоцкий был пожалован в камергеры, а другой в камер-юнкеры. После бала был ужин, я уехала в первой половине ночи…».
Непомерная роскошь была настолько кичлива, что императрица Екатерина II издала манифест с постановлением, как должно ездить каждому. Двум первым классам определялось ездить цугом с двумя вершниками; 3, 4, 5 классам — только цугом; 6, 7 и 8 классам — четверней; обер-офицерам — парой; не имеющим офицерских чинов — верхом, в одноколке или в санях в одну лошадь. Ливреи по указу также были разные: лакеи двух первых классов имели басоны по швам; 3, 4, 5 классов — по борту; 6-го — на воротниках, обшлагах и по камзолам; 7 и 8 классов — только на воротниках и обшлагах; обер-офицерам— ничем не обкладывать. Купцам запрещены были кареты с золотыми и серебряными украшениями; допускались кареты, одноколки и сани, просто выкрашенные под лак. Отступления от этих форм наказывались штрафами. Ювелир Позье в своих записках рассказывает, что придворный ювелир Дюваль не следовал этому правилу и ездил по городу на трех лошадях. Генерал-полицмейстер Чичерин объявил Сенату, что на доклад его словесный, какой штраф положить повелено будет золотых дел мастеру Дювалю, что ездит не по званию его, «ее императорское величество высочайше изустно повелеть соизволила, как оный присвоил себе из чужого права, то есть штаб-офицерскую впряжку лишней лошади, то и взыскать с него штрафу три доли из оклада, подлежащего ко взысканию, а четвертой доли не взыскивать, потому что не все полное право присвоил».
На экипажи в то время не обращали большого внимания, только бы лошади были запряжены, да колеса вертелись, одно выше другого на пол-аршина, хомуты из ремешков, веревок. На козлах, по болезни кучера, сидел иногда и повар со щетинистой бородой, в нагольном тулупе; позади портной в ливрее из солдатского сукна, в картузе, с платочком на шее.
Люди богатые ездили четверкой и шестеркой. Такая езда, кроме приписываемой страсти к пышности, на самом деле была только следствием весьма неприятной необходимости. В те времена ездили шестерней, потому что с меньшим числом лошадей можно было увязнуть в грязи; часто и шести лошадей было недостаточно. Лошади, взятые большей частью из-под сохи у крестьянина, не могли предохранить семейной колымаги от увязания в грязи.
На гуляньях смесь разных берлинов, рыдванов, колымаг поражала зрителя. В то время еще не знали рессор, и кареты делали на пазах. Самая лучшая такая карета стоила не дороже ста рублей.
Высшее общество в екатерининское время отличалось широким гостеприимством, и каждый небогатый дворянин мог во весь год не иметь своего стола, каждый день меняя дома знакомых и незнакомых. Таких открытых домов, не считая в гвардейских полках, находилось множество. Первыми аристократическими домами в Петербурге признавали дворцы сановников: графа Разумовского, князя Голицына, Потемкина, вице-канцлера графа Остермана, князя Репнина, графов Салтыкова, Шувалова, Брюса, Строганова, Панина, двух Нарышкиных, Марьи Павловны Нарышкиной. Приемы у этих вельмож бывали почти ежедневно. На вечерах у них гремела музыка, толпа слуг в галунах суетилась с утра до вечера.
Роскошь и великолепие палат вельмож доходили до высшей степени азиатского сказочного волшебства. Графиня Головина рассказывает про Потемкина, что в те дни, когда у него не было бала, гости собирались в диванной комнате. Мебель была обита тканью серебряной и розовой, в таком же виде был обит и пол. На красивом столе стояла филигранная курильница, в которой горели аравийские благовония. Князь обычно носил платье с собольей опушкой, алмазную звезду и ленты: Георгиевскую и Андреевскую. За столом служили великорослые кирасиры, одетые в красные колеты. На голове черные меховые шапки с султаном. Перевязи их были посеребрены. Они шли попарно и напоминали театральных солдат. В продолжение ужина роговой оркестр исполнял лучшие симфонии.
В первые годы царствования Екатерины II придворные увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце; в понедельник — французская комедия; во вторник — отдых; в среду — русская комедия; в четверг — трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать в вольный маскарад: в то время почти все вельможи тешились самым беззастенчивым образом.
Безбородко, Храповицкий, Завадовский были известны в Петербурге как заправские гуляки. Безбородко был уличным ловеласом, он почти каждый день после обеда надевал простой синий сюртук, круглую шляпу, брал трость, клал в карман кошелек с деньгами и отправлялся в разные дома в городе. Зимой по воскресеньям его всегда можно было встретить на маскараде у Лиона, на Невском в Купеческом клубе; здесь он проводил время до пяти часов утра. В 8 часов утра его будили, окачивали холодной водой, одевали и полусонного отправляли во дворец, где только у дверей императрицы он становился серьезным и дельным министром. Раз царский посланный, явившийся из дворца, застал его среди самой бурной оргии. Вельможа приказал пустить себе кровь из обеих рук и отправился к государыне. Про Безбородко говорил граф Сегюр, что он в теле толстом скрывал ум тончайший. Завадовский был также гуляка широкой руки; он и умер за трапезой со своим старым другом, князем П. В. Лопухиным.
Секретарь императрицы А. В. Храповицкий тоже был известен своим пристарастием к спиртному, проказами и дебоширством. Про него есть такой анекдот. Один приезжий помещик, явившийся в Петербург по важному делу, заходит к нему с письмом и не застает дома. Помещик едет за город пообедать, входит в трактир и, видя накрытый стол, садится и велит себе подать обед. Прислуга, полагая, что он принадлежит к компании, заказавшей обед, спешит исполнить его желание. Во время обеда приезжает компания и начинает подтрунивать над ним. Помещик сначала отшучивается, но потом на дерзость отвечает дерзостью и дает пощечину. Завязывается общая драка. Помещик выходит победителем, оставив под глазами своих противников синяки. Утром, выспавшись, он едет к Храповицкому. «Дома барин?» — спрашивает он. «Дома, — отвечают, — но нездоров и никого не принимает». Помещик отдает письмо, по которому его тотчас просят пожаловать; помещик входит в спальню с занавешенными окнами. Но только он поздоровался, как Храповицкий говорит ему: «Ваш голос мне что-то знаком, я вас видел, а где — не помню».— «Быть не может,— говорит приезжий,— я только что вчера приехал».— «Нет, точно я вас знаю», — сказал Храповицкий и велел поднять штору. Помещик взглянул и обмер: это был человек, которого он поколотил накануне. Храповицкий посмеялся, подал ему руку и сказал: «Ну, полно, помиримся, я сделаю для вас все, что могу, а кто старое помянет, тому глаз вон».
В обычае были публичные балы под названием дворянских. Число гостей на них было ограничено, и сюда съезжалась лучшая публика. Были также балы, называвшиеся английскими. В них участвовали иностранные негоцианты. Билеты для входа на бал продавались по 25 рублей.