Страница 58 из 62
«Я готова пожертвовать собой для воли и счастья народа!» — заявила Каплан на суде.
Начальнику этапа было рекомендовано приглядывать за осужденной особой, как говорится, неадекватного поведения.
Отправили ее в Забайкалье. Ни одной просьбы о помиловании Каплан не написала. Болела, несколько раз лежала в больнице. Слепла на истерической почве — так указано в медзаключении. Читала она с лупой.
Срок ей сократили до двадцати лет. Но грянула Февральская революция, и Каплан вышла на свободу. На каторгу она попала анархисткой, но знакомство с Марией Спиридоновой и Анной Пигит сделало из нее истовую социал-революционерку.
После каторги Фанни месяц жила в Москве у Пигит, потом лечилась в Крыму в санатории для политкаторжан. Она осталась в Симферополе заведовать курсами подготовки работников волостных земств. Октябрьскую революцию Каплан приняла враждебно. Как все социалисты-революционеры, она была за Учредительное собрание, против мира с Германией. На крымских митингах она называла Ленина немецким шпионом.
Еще в санатории Каплан познакомилась с младшим братом Ленина Дмитрием Ульяновым. Тот помог ей с устройством на работу, а потом с поездкой в Москву.
К тому времени, в начале 1918 г., партия правых эсеров не была еще официально запрещена, но многих ее активистов арестовали. Закрыли газеты. Большевики действовали силой. Ленин для эсеров был душителем свободы почище самодержавия.
Врач Б. Вейстрод:
«Владимир Ильич сам ясно сознавал свое тяжелое положение, когда он, попросив остальных врачей выйти, задал мне вопрос:
—Вы коммунист?
Получив утвердительный ответ, он продолжал:
—Скажите мне откровенно, скоро ли конец? Если да, то мне нужно кое с кем поговорить.
Я успокоил Владимира Ильича, но он все же взял с меня слово, что если дело дойдет до развязки, то я должен его предупредить...»
В. Бонч-Бруевич:
«Поздно ночью пришел тов. Козловский, которому как члену коллегии комиссариата юстиции было поручено произвести первый допрос эсерки Каплан, поднявшей руку на вождя всемирного революционного пролетариата.
Козловский рассказал, что Каплан производит впечатление крайне серого, ограниченного, нервно-возбужденного, почти истерического человека. Держит себя растерянно, говорит несвязно и находится в подавленном состоянии. Козловский сказал, что, несомненно, это дело рук организации эсеров, хотя Каплан и отрицает…»
Ее допрашивали четыре дня, но определить принадлежность Каплан к какой-либо организации не могли.
Из протокола допроса:
Петерс. Расскажите всю правду. Я не могу поверить, что вы это сделали одна.
К а п л а н. Уходите!
Петерс. Потом. Потом уйду, а сейчас я буду записывать ваши показания.
К а п л а н. Фанни Ефимовна Каплан, под этой фамилией жила с 1906 года. В 1 906 г. я была арестована в Киеве по делу взрыва. Тогда я сидела как анархистка. Взрыв произошел от бомбы, и я была ранена. Бомбу я имела для террористического акта. Судилась военно-полевым судом в городе Киеве, была приговорена к вечной каторге. Сидела в Мальцевской каторжной тюрьме, а после в Акатуе... В тюрьме мои взгляды оформились... В своих взглядах я изменилась потому, что попала в анархисты очень молодой... Мои родители в Америке. Имею четырех братьев и сестер... Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг еще в феврале. Эта мысль назрела у меня в Симферополе, и с тех пор я начала готовиться к этому шагу.
Петерс. Кто вам помогал совершить покушение на Владимира Ильича Ленина?
Каплан. Никто. И об этом у меня больше не спрашивайте.
Фанни Каплан перевезли с Лубянки в Кремль под охрану латышских стрелков. Президиум ВЧК постановил ее расстрелять. Исполнить это поручили коменданту Кремля Малькову.
Под шум грузовика он выстрелил в кремлевском гараже ей в затылок.
О Фанни Каплан вспомнили в 1922 г., когда начались процессы над эсерами. За политическое противостояние судить было еще не принято, и эсерам старались «пришить» различные теракты. Правых эсеров обвинили в покушении на Ленина. Для этой цели задействовали двух провокаторов, а известный чекист Агранов состряпал фальшивую брошюру от лица эсеров, издав ее в Берлине.
Так местечковая девушка, въехавшая на истерике в революцию, обессмертила свое имя. Правда, ценой смерти. Но, сдается, жизнь ей была не очень, в общем-то, и нужна.
* * *
Известны покушения на советских дипломатов в первые годы большевистской власти.
Летом 1927 г. советский посланник в Польше Войков приехал на варшавский вокзал встречать Розенгольца, полномочного представителя СССР в Лондоне. Встретившись, они пошли в станционный буфет выпить кофе, а потом отправились на перрон к скорому московскому поезду, которым должен был выехать Розенгольц. Когда они стояли у спального вагона, раздался выстрел. Войков побежал. Нападавший выстрелил еще несколько раз. Войков выхватил револьвер и тоже стал стрелять, потом зашатался и упал на руки подбежавшим полицейским. Террорист по призыву полиции бросил револьвер и поднял руки.
Войкова отвезли в больницу, где он в тот же день скончался.
Стрелявшим в него оказался Борис Коверда, девятнадцати лет, ученик русской гимназии в Вильно. Он заявил, что являясь противником политического и общественного строя в России и имея намерение отправиться туда — принять активное участие в борьбе с этим строем, приехал в Варшаву с целью получить разрешение представительства СССР на бесплатный проезд в Россию. А когда ему в этом отказали, он решил убить посланника Войкова, как представителя власти СССР. Самого Войкова Коверда не знал лично.
Что за человек был этот юноша-террорист?
Обратимся к показаниям на суде его матери:
«Об убийстве я узнала из газет. Это меня ошеломило. Борис был очень впечатлительным, скромным и тихим. Содержал семью, потому что я болела и была без работы: он работал на всю семью... Он работал в редакции газеты «Белорусское слово»; был экспедитором, а последнее время и корректором... Борис отдавал весь свой заработок мне. Он имел демократические убеждения, симпатий к большевикам не питал. Когда мы жили в Самарской губернии, Борис имел много неприятностей; его преследовали, называли буржуазным сынком, уничтожили школу, в которую он ходил, и церковь. Раз при нем был разговор, что приехал священник, а большевики заперли его в хлев. Борис религиозен, он был в этом году на исповеди и причащался... Когда Борис был еще маленьким мальчиком, лет 6—7, я читала ему историю России. Я тогда была учительницей. Дома мы говорили исключительно по-русски, мы люди русской культуры... В Самаре еврейчик был назначен руководителем четырех школ. Он давал неприятные распоряжения и вел с детьми разговоры о Христе, говорил, что это талантливый сектант. Когда Борис после болезни начал поправляться, первой просьбой его было купить Евангелие...» Болезнь усилила и без того нервную напряженность Бориса. Он говорил в суде:
«Я чувствовал, что нужно бороться, что здесь никто ничего не делает, а там, в России, разгулялась банда кровавых злодеев... Убивая Войкова, я хотел отомстить за миллионы людей, хотел послужить родине... Часть прессы считает меня монархистом, но я не монархист. Я демократ и хотел, чтобы в России было какое-нибудь правительство, но только не большевики, не коммунисты, только не банда злодеев, которая уничтожила массу людей...»
Защитник почти не останавливается на личности подсудимого. Здесь все ясно. Револьвер попал в руки несмышленому экзальтированному юноше.
Защитник пытается определить тех, против кого направлена эта юношеская обида, ненависть.
«Мы уничтожим девять десятых человечества, лишь бы одна десятая дожила до окончательной победы большевизма»,— так заявлял Ленин. «Единственной формой победы является уничтожение противника»,— добавлял Троцкий. Бухарин подпевал: «Только путем убийств и казней складывается сознание коммунистического человека». Ему, видимо, не приходило в голову, что могут казнить и его самого. Дзержинский считает репрессии ЧК «проявлением народного гнева, взятого в систематические рамки». А Зиновьев называет это орудие убийства «красой и гордостью революции». «Долой любовь ближнего,— говорит Луначарский,— мы должны научиться ненавидеть. Мы ненавидим христиан; даже лучшие из них — это наши враги. На знаменах пролетариата должны быть написаны лозунги ненависти и мести!..»