Страница 25 из 62
Когда в Москве сорвалось покушение на царский поезд, петербургские народовольцы, отложив казнь Гурко, решили сосредоточиться на подготовке к убийству императора Александра II.
На Гороховой поселилась приехавшая из Москвы Перовская.
В личной жизни Геси произошли изменения. Она стала женой нелегала, разыскиваемого полицией, Николая Колоткевича. Вскоре его арестовали.
Покушение состоялось. Александра II убили.
В квартиру, где Геся была с нелегалом Саблиным, полиция пришла через день. Саблин застрелился,
Начали обыск.
— Вы знаете, в квартире бомбы,— сказала Геся. Она сама брала их и подавала полицейским. Суд на нее обращал мало внимания. Его и общество больше занимали Перовская с Желябовым.
На вопрос, чем Геся занималась в Петербурге, она ответила:
— Революционной деятельностью!
Суд приговорил ее, как и Перовскую, Желябова, Михайлова, Кибальчича, к повешению.
Гельфман подает заявление о том, что она беременна. Приговор был отложен. Потом его заменили бессрочной каторгой.
У нее родилась девочка, отданная в воспитательный дом. Какова ее судьба — неизвестно. Старый Гельфман никогда не увидит своей внучки.
Сама Геся вскоре умерла от случившегося при родах заражения крови.
Я еще не сказал о Кибальчиче.
Он был грустным, меланхоличным человеком. Пропагандой не занимался, если и любил что — так это технику, Происходил он из семьи священника Черниговской губернии, учился немного в Инженерном институте, потом в Медико-хирургической академии, где и сблизился с социалистами.
В «Народной воле» он занимался исключительно приготовлением динамита и бомб, практически не общаясь с товарищами.
Обратимся ко второму метальщику, скончавшемуся через восемь часов после покушения,— Игнату (Игнатию) Гриневицкому.
Его отец владел небольшим майонтком на Гродненщине. В семье говорили по-польски. Гриневицкий потом смеялся: «Русские считают меня поляком, а поляки — русским».
Он окончил гимназию в Белостоке и поступил в Петербургский технологический институт. Революционные идеи, носившиеся в воздухе, шляхетская гоноровость привели его в объятия «Народной воли». Сначала ему давали мелкие поручения, потом Михайлов нацелил его на пропаганду среди рабочих. Гриневицкий оставил институт, весь отдался подпольной работе.
Идя на убийство, он оставил товарищам что-то вроде политического завещания:
«...Александр II должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому, кому придется нанести последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленнейших уголках ее,— это покажет недалекое будущее. Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги. Это необходимо для дела свободы... Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что должен был сделать...»
Перовскую арестовали 10 марта. Околоточный, взяв хозяйку мелочной лавки дома, где жила Перовская, ездил по петербургским улицам. Наконец, они ее увидели у того же Екатерининского канала. Околоточный подбежал, схватил Перовскую за руки. У террористки мог быть револьвер. Перовская предлагала ему 30 рублей, чтобы он отпустил ее.
Пятерым народовольцам приговором суда назначалась казнь. От подачи кассационных жалоб обвиняемые отказались, прошения о помиловании подали Рысаков и Тимофей Михайлов. Но им было отказано, ибо сенат решил, что злодеяние «так противоестественно, так ужасно омрачило русскую землю таким потрясающим горем, так неслыханно в летописях русского народа, что и самая малая доля участия в таком злодеянии должна в убеждении русского суда стоять выше величайших злодеяний на земле...»
В ночь перед казнью спал один Кибальчич. Это вообще был флегматичный человек.
Утром их вывели во двор. Перовская побледнела и зашаталась. «Соня, Соня, что ты, опомнись»,— сказал Михайлов. Разбудили их в шесть, предложили чаю и облачили: Перовскую — в тиковое с мелкими полосками платье, полушубок и черную арестантскую шаль, мужчин — в казенное белье, серые штаны, сапоги, шапку с наушниками и полушубок, поверх которого накинули арестантский черный армяк.
Около девяти ворота дома предварительного заключения открылись, и выехала первая позорная колесница, запряженная парой лошадей. На ней с привязанными к сиденью руками и ногами сидели Желябов и Рысаков. На груди у каждого висела черная доска с белой надписью «цареубийца». Видно было, что Рысаков очень взволнован. Не лучше выглядел и его наставник. Он был очень бледен и старательно избегал взгляда Рысакова. В нем трудно было теперь узнать патетического оратора в суде.
На второй колеснице везли Кибальчича, Перовскую и Михайлова. За ними ехали три кареты с пятью священниками. Они еще вчера вечером приходили к осужденным. Рысаков долго со священником беседовал, исповедался и приобщился святых тайн. Михайлов тоже долго говорил со своим священником, исповедался, но не причащался. Кибальчич вступил со священником в дискуссию, потом попросил оставить его. Желябов и Перовская священника видеть не пожелали.
Стояла весна. Семеновский плац был заполнен народом и войсками.
Осужденных вели на эшафот. Желябов нервно шевелил руками, часто поворачивая голову к Перовской. У Рысакова и Михайлова кровинки в лице не было. Один Кибальчич держался невозмутимо.
Несколько минут читался краткий приговор. Раздалась барабанная дробь. Осужденные почти одновременно шагнули к священникам и поцеловали крест, причем Желябов что-то шепнул священнику, тряхнул головой и улыбнулся.
Желябов и Михайлов поцелуем простились с Перовской. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова, пока палач надевал на его товарищей саваны. Он был в этой страшной очереди последний. Начали с Кибальчича, потом — Михайлов, Перовская, Желябов и Рысаков.
Желябов и Перовская, стоя в саване, часто потряхивали головами.
Потом их сняли, и после врачебного освидетельствования положили в гробы со стружкою. Гробы поместили на ломовые телеги с ящиками и под сильной охраной повезли на железнодорожную станцию для предания тел казненных земле на Преображенском кладбище.
«Молодые штурманы будущей бури» — назвал их Герцен. Ему поддакивал Бакунин: «Жизненная буря — вот что нам надо, и новый мир, не имеющий законов и потому свободный».
О том, что буря рождает море крови, хаос, обесценивает человеческую жизнь, теоретики не думали.
Термин «Народная воля» означает, собственно, свободу народа. Значит, свобода через убийства и кровь? Что за народное счастье можно построить на крови? Оказывается, по словам Ленина, «они показали наибольшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы поразили весь мир. Бесспорно, эти жертвы были не напрасны, бесспорно, они способствовали — непосредственно или косвенно — дальнейшему революционному воспитанию русского народа». Воспитывать народ на примерах убийства — пожалуй, более чем странно.
Во всем этом больше прав П. А. Столыпин, спрашивавший: «Вам нужны великие потрясения?.. Тогда не удивляйтесь, что, стремясь к свободе, вы явитесь в конечном итоге провозвестниками чудовищного произвола и подавления личности».
* * *
К слову сказать, в ту пору террор громыхал не только в России. Его жертвами стали немецкий кайзер (1878, 1883), короли Италии и Испании—последний даже дважды: в 1878 и 1879 гг. , президент Франции Карно (убит в 1894 г. ), австрийская императрица Елизавета (1898), президент США Мак-Кинли (1901).
В марте 1881 г. закончился первый этап русского социал-революционного движения. Казалось бы, терроризм победил. Что могло быть, по его понятиям, важнее убийства самодержца? Но победа оказалась призрачной. Народ осудил покушение на государя, а либеральная интеллигенция испуганно затаилась. Мечты о социальном перевороте развеялись как дым. «Народной воле» не оставалось ничего другого, как становиться исключительно на путь террора и путем угроз вымогать у правительства различные уступки. В этом плане показательно письмо исполнительного комитета императору Александру III. Требования, предъявляемые самодержавию, заметно снижаются. Уже просматривается тенденция добиться от правительства некоторого перемирия.