Страница 88 из 120
– Собственное только то, что в кармане...– отозвался угрюмо
третий, все время молчавший мужик.– Трубу уволок, продал,
вот тогда она и в кармане.
– Да... мы тоже так-то смекали,– сказал высокий.– Лес
помещичий как начали валить да на короткие чурки кромсать,
управляющий нам и говорит: «Дураки, зачем же вы добро-то
портите, ведь все равно теперь ваше». А дураки знают что
делают: потом пришли отбирать это государственное, думали
дом заново построить из этого лесу, а там вместо лесу только
колчушки лежат,– стройся!
– Обмозговали.
– Иначе и нельзя. Ну, машины разобрали, за постройки
взялись. Все по бревнышку.
– Обстроились? – жадно спросил сидевший в санях и даже
отвернул мешавший слушать воротник армяка.
– Опять же на дрова! Чудак человек!
– Они те обстроят,– сказал молчаливый мужик.
– Сунулись было потом это государственное заводить, а у нас
чисто,– сказал высокий мужик и вдруг закричал, показывая
куда-то направо: – вон, вон, гляди!
Там, куда он указывал, виднелось ровное место, среди
которого в нанесенных сугробах торчали обгоревшие столбы.
– Это наше. Мы работали. Вон посередке, где кирпич
навален, тут дом был – огромадный!.. Потом приезжали из
центра; как, говорят, вам не совестно, мы бы, говорят, вам тут
народный дом могли устроить, лекции читать, али, говорят,
мастерские.
– А вы что же?
– Что ж,– говорим,– мы народ темный.
– Они устроят, а там с тебя меру картох,– сказал молчаливый.
– Это – первое дело. А вон в низочке столбы торчат,– это
паровая мельница была. А поближе сюда сад был десятин пять.
340
– Скажи на милость, обзаведение какое было! – сказал
мужичок, сидевший в санях.
– Страсть! Больше ста лет стояло, все обстраивалось.
– Долго ломали?
– Больше трех недель.
– Да... скорей и не справишься,– сказал мужичок в, платочке,
посмотрев на широкое снежное пространство, бывшее под
заводом, и покачав головой.
– Теперь-то многие схватились,– сказал опять высокий,– да
уж поздно: дома стоят не тронуты, а к ним стража приставлена.
Так ни с чем и остались. Только и есть, что по ночам таскают.
– Много не натаскаешь.
– Уж очень зло берет,– сказал мужичок в платочке,– стоят
окаянные в два этажа, да с балконами с разными. И добро бы
заняли чем-нибудь, на дело бы употребили, а то и этого нет:
приезжают теперь по воскресеньям, осматривают. А бревна
толстые в стенах!
– А что осматривают-то?
– А черт их знает. Подойдет к какому-нибудь стулу и
смотрит, потом округ стола начнет ходить, тоже смотрит.
– Тут спичку надо...– сказал угрюмо молчаливый.
– Известное дело, спичку. Вон мишенские подпалили,–
теперь бога благодарят, на этом месте огород развели. Нам
старики еще спервоначалу говорили: «Ох, попадете вы под
барщину!» Так оно и вышло. Лошадей было захватили с
барского двора, обрадовались, а они подводами очередными
замучили. Коров получили – их на мясо веди.
– Все в пользу государства?
– Все в пользу, пропади оно пропадом,– сказал мужичок в
платочке и высморкался через грядку.
– Нет, мы хорошо обернули.– сказал высокий,– приехали еще
один раз из самой Москвы и говорят: – Черти, оголтелые, что же
вы, говорят, все разгромили и сами голые сидите? Есть, говорят,
у вас соображение,– ведь самих себя грабите?
– Голые, да зато взять нечего,– сказал хромой.
– А как же... Вон, вон, опять наши места пошли! – закричал
высокий мужик, ткнув кнутовищем куда-то налево.– Тут
молочная прежде была, в Москву молоко отправляли, там –
завод стеклянный был.
– Ничего чтой-то не видать,– сказал мужик в платочке,
повернувшись всем туловищем в санях.
341
– Как нету ничего, так и не увидишь ничего,– сказал
высокий.
– Богатое обзаведение было?
– Страсть.
– А завод большой был?
– Пять недель ломали.
342
Порядок
Среди немногих пассажиров в вагоне ехал рабочий, который
перед каждой станцией просил сидевшего с ним на одной лавке
румяного студента посмотреть за вещами, а сам исчезал и после
второго звонка опять появлялся, на ходу утирая ребром ладони
рот.
– Это прямо сил никаких нет,– не берет, да и только,– сказал
он.
– Что не берет? – спросил студент.
– Не пьянею отчего-то. На каждой станции прикладываюсь,
и хоть бы что... Вот наказал бог!
– А разве хорошо, когда пьяный?
– Какой там – хорошо, когда все нутро выворачивает.
– А зачем же нужно-то?
– Да домой еду,– ответил рабочий.– Вот шесть гривен как не
бывало, а у меня в голове даже не шумит. Что ни рюмка – то
гривенник. Теперь уж бутылку начать придется, вот еще рубь
двадцать.
– Рад, что ли, что домой едешь? – спросил опять студент.
– Какой там – рад... жена больная лежит, а тут корову
покупать надо, денег нету. А ведь у нас народ какой... ежели ты,
скажем, человек работящий, хороший и все такое, а домой
приехал трезвый, тихо, спокойно, со станции пришел пешочком,
то тебе грош цена, никакого уважения, и смотреть на тебя никто
не хочет. А ежели ты нализался до положения, гостинцев кому
нужно и кому не нужно привез, да сам на извозчике приехал,
тебе – почет и всякое уважение.
– За что ж тут почет-то? – спросил студент.
– А вот спроси!.. Потому что темнота. Что глупей этого:
денег и так мало, жена больная, а тут извольте пить да потом
песни орать во все горло, как по деревне поедешь, да
сквернословить. Хорошо это или нет? Человек я тихий, водки не
люблю, безобразия тоже никакого не выношу, а что сделаешь?..
Все потому, что темнота окаянная.
– Что ж сделаешь – порядок,– сказал мужичок в новеньких
лапотках, сидевший напротив.
Поезд остановился у станции. Рабочий высунулся в окно и
посмотрел на платформу. Из вагона вылезали двое рабочих, оба
343
пьяные. Один поддерживал другого. Они тащили волоком свои
мешки по платформе и горланили песни.
– Вишь, вон,– сказал рабочий, кивнув в их сторону,– кому
везет... Они, может, и выпили-то всего на грош с половиной, а
шуму – не оберешься, от всех почтение: коли» пьяны, значит,
хорошо заработали. А тут вот два целковых ухлопаешь, а толку
нет.
– А может, напускают на себя? – сказал мужичок.
– Черт их знает! Может, и это. И отчего не берет, скажи,
пожалуйста? – сказал опять рабочий, пожав плечами.– Уж без
закуски пью, а все ничего толку. Только жгет нутро, пропади она
пропадом, а больше ничего. Мать честная, скоро слезать!..–
прибавил он.– Намедни приехал трезвый, и пошли разговоры...
К жене потом кумушки ее приходили и все расспрашивали, ай
меня с работы прогнали, ай я не люблю ее и бросать хочу. И
чего только ни наплели...
– Это, конечно,– сказал мужичок в лапотках,– всякому будет
думаться: домой с работы человек приехал и трезвый – что-
нибудь не так. Поди объясняй потом, а на тебя все будут
посматривать да про себя думать. Порядок не нами заведен – не
нами и кончится.
– Может, для компании, старина, со мной выпьешь, а то
одному уж очень противно, ей-богу. Главное дело, еще утро,
добрые люди только на работу поднимаются, а тут изволь...
– Это можно,– сказал мужичок.– Я с молодых лет тоже
плоховат на вино был, но с годами втянулся, теперь – ничего.
И он, запрокинув бороду вверх, стал, моргая и глядя в
потолок, пить из горлышка.
Рабочий смотрел на него, как смотрит врач, давший
больному микстуру.
– Ну, что? – спросил он, принимая бутылку.
Мужичок погладил живот и сказал:
– Взяло...
– Поди ж ты... На кого, значит, как... А у меня только и толку,