Страница 86 из 120
высших соображений. Это же безумие, глупость! Его
положение, при свете большой правды, которая блеснула в его
уме, конечно, было ниже достоинства человека, сознавшего
себя, пусть оно было даже трагично. Но ведь это все-таки
порыв. Он не мог длиться долго. Пережди он полчаса,
ощущение безнадежности и трагичности своего положения
прошло бы, и он, наверное, не сделал бы этого.
Да и, наверное, так бывает у всех самоубийц. Всегда это
происходит сгоряча, и после неудачного покушения самоубийцы
редко делают попытку второй раз. Они лечатся, становятся
мнительны и надоедливо-заботливы о своем здоровье.
Останкин вдруг вскочил, на секунду остановился, поднеся
дрожащую руку ко рту, потом выскочил из комнаты и почти
бегом побежал по направлению к комнате Раисы Петровны. Он
остановился у ее двери и постучал. Дыхание остановилось, и
только сердце стучало, отдаваясь в висках.
Ему вдруг стало страшно при мысли о том, как он после
того, что было, покажется ей на глаза. И сейчас же показалось
странно, что в нем есть это чувство стыда и страха теперь, когда
он, быть может, умрет через полчаса.
Послышался стук женских каблучков, сначала заглушенный
– по ковру, потом звонкий – по полу у двери. И дверь открылась.
331
На пороге стояла она – такая, какою он любил ее видеть: в
простом уютном домашнем платье, с легким газовым шарфом на
плечах, один конец которого еще опускался, как паутина, когда
она остановилась в дверях после быстрого движения.
Он ожидал всего: ожидал, что она побледнеет и выгонит его
вон или презрительно молча выслушает его и попросит оставить
ее в покое.
Но Раиса Петровна не сделала ни того ни другого. Она,
всмотревшись в лицо Леонида Сергеевича, испуганно
воскликнула:
– Что с вами, милый друг? Что случилось?
У Леонида Сергеевича был момент, когда он хотел кинуться
к ней, сказать, что он отравился, и умолять спасти его. Но вдруг
испугался, что она поднимет шум, все узнают, будет скандал. А
потом у него мелькнула мысль, что порошок старый,
выдохшийся и, может быть, еще не подействует. Это можно
будет сказать, когда он заметит какие-нибудь признаки
отравления.
Поэтому он сказал:
– Мне стало что-то нехорошо... что-то с сердцем, и я... я
хотел на всякий случай вымолить у вас прощение за ту
нелепость, какая произошла, не знаю как...
На ее лице, залившемся румянцем, вдруг появилась мягкая,
грустная, всепрощающая улыбка, и она взяла его руку своей
теплой, вынутой из-под шарфа рукой.
– Я не верю тому, что это тогда сделали вы,– сказала Раиса
Петровна.– Вы этого сделать не могли. Вы переживали что-то
тяжелое, что вошло в вас тогда. То были не вы...
– Да, это был не я. Я только недавно стал тем, чем я должен
был быть.
У него на глазах показались слезы и застелили очки
туманной пеленой, сквозь которую радугой блеснул уютный
свет лампы под мягким абажуром на столе.
Жуткий страх смерти отошел от него. Ослепительная радость
блеснула у него в душе при мысли, что он останется жить,
потому что, наверное, порошок старый и не подействует. Ведь
он знал об этом и как будто все это проделал для того, чтобы у
кого-то вызвать жалость к себе, кому-то показать
значительность своей трагедии.
Как он мог безрассудно поддаться порыву большой правды.
Эта большая правда осветила его жизнь своим светом и дала
332
ему силу порыва на одно мгновение. Теперь этот порыв уже
прошел.
И как он мог бы желать теперь смерти, когда около него – эта
женщина.
Они сели на диван. Останкин безотчетно, чувствуя, что это
можно, прижался лбом к руке Раисы Петровны и спрятал голову
в ее коленях.
Ее рука, теплая и нежная, тихо гладила его затылок,
матерински-ласково шершавя волосы.
– Мне сейчас так хорошо, как никогда не было,– сказал
Леонид Сергеевич, лежа головой на мягких коленях молодой
женщины и глядя широко раскрытыми глазами вверх.– Мое
воображение видит сейчас столько прекрасных и тонких
вещей...
Но вдруг холодный пот выступил у него на лбу. Он
вздрогнул.
У него судорогой свело палец. Он вскочил.
– Что с вами? – спросила тревожно Раиса Петровна.
– Нет, кажется, ничего,– сказал Леонид Сергеевич,
успокоившись. И он принял опять прежнее положение.
– Я рада тому, что увидела в вас сейчас тот образ, который
оставался во мне в нашу первую встречу,– сказала Раиса
Петровна.
– Говорите, говорите,– сказал Леонид Сергеевич,– я так
люблю ваш голос... Ведь ничего не случится? Правда? – сказал
он, с надеждой всматриваясь в глаза Раисы Петровны.
– А что может случиться? – спросила она его в свою очередь.
– Нет, ничего, все хорошо... Я вспомнил голос своей няни,
под который я засыпал в детстве. И ваш голос похож на него...
Что может быть лучше этого голоса? Может быть, потому, что с
ним связано начало, наше вступление в этот мир, когда мы жили
только правдой, когда мы были еще неотделившейся частью
этого мира,– говорил Леонид Сергеевич, лежа с закрытыми
глазами.
Раиса Петровна чуть наклонилась взад и вперед, точно
тихонько укачивала его, как будто ей хотелось, чтобы он уснул
на ее коленях. Леонид Сергеевич продолжал говорить, потом
вдруг глаза его открылись и с усилием смотрели в потолок, в
них мелькнул какой-то страх, как будто он на секунду сознал,
что ему нужно вскочить и что-то сделать. Но через минуту
отяжелевшие веки опять закрылись.
333
Голос прекратился. Раиса Петровна с минуту подождала,
потом осторожно спустила ногу с дивана, положила его голову
на подушку и несколько времени смотрела на него, как смотрит
мать на уснувшего ребенка.
Леонид Сергеевич уснул.
Она опять села на диван, тихонько гладила его руку и лицо,
ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, так как он был
еще теплый.
334
Тринадцать брёвен
Мужики деревни Свиной Рог имели луга за рекой и всю
жизнь мучились во время покоса: все сено приходилось
перевозить на двух-трех лодках. И для поездки в город
приходилось делать крюк в три версты на мост в соседней
деревне.
Прошел слух, что совет идет навстречу: дает материалов и
даже денег на постройку.
Мужики не поверили. Но факт подтвердился.
– Не все их ругать, а приходится и похвалить,– говорили
мужики.
– Как же не похвалить, чудак человек: ведь если бы, скажем,
это большой проезд был, для всей округи, ну тогда государство
должно уж позаботиться. А то для одной деревни и то,
пожалуйте, мост готов. Вроде подарка. А то ведь измучились.
– Измучаешься, кажное лето по охапке из-за реки сено
таскать. Больше его рассоришь, чем перевезешь.
– Нет, ведь это что: мало того, что бесплатно лесу отпустили,
а еще плотников оплатить хотят.
– Какие ж плотники, мы сами же и делать будем.
– Вот та-то и штука-то. Выходит, что и мост получим,– с
неба свалился,– и еще подработаем на нем.
В ближайшее воскресенье возили доски из леса всей
деревней. Вышло как раз поровну: каждому пришлось съездить
по одному разу.
Остались незахваченными только тринадцать бревен для
свай.
В понедельник сразу же приступили к работе. Одни тесали
на берегу бревна, другие строгали доски, чтобы уж мост был,
как игрушечка.
– Любо смотреть,– говорил кто-нибудь, проходя мимо.
– Как начальство хорошее, так и работать любо,– отвечали
мужики.
– В начальстве все дело.
– А как же. Спокон веку на лодках сено таскали, никто не
заботился. А теперь поглядели, видят, что мужичкам неспособно