Страница 84 из 120
стенами в пустоте. И он стал ощущать страх этой пустоты.
Он подошел к окну и при свете лампочки на парадном
увидел коменданта, который с кем-то разговаривал и изредка
взглядывал на его окно. Останкин поспешно, совершенно
безотчетно отошел от окна, как будто он боялся, что комендант
на него смотрит.
И сейчас же возмутился сам на себя.
– Да ведь это настоящий психоз! – сказал он вслух.– Если
этому поддаться, то просто можно свихнуться.
Он подошел к окну и стал смотреть вверх, на мерцавшие
звезды. Ему пришла мысль, что вот перед ним сама бесконечная
вечность, а сам он сын этой вечности, один из моментов этой
вечности, получившей в его лице реальное выражение. И он
среди веков на какой-то короткий, в сущности, миг пришел в
этот мир, и опять в свое время он уйдет из него туда, как часть
вселенной, как часть мирового разума. И при этом он боится
коменданта... Что может быть нелепее и недостойнее этого!..
Но сейчас же он опять встретился глазами с комендантом и
опять почти бессознательно отошел за подоконник.
Вот если бы у него было лицо, тогда бы дело было другое.
Если бы пришел комендант или тот человек, он мог бы тогда
улыбнуться и сказать:
– Да, действительно, я допускал мелкие жульничества, чтобы
попасть на колесницу, так как жить каждый хочет. Но во мне
323
есть вечное лицо, отражающее в себе бесконечное количество
лиц коллектива. Я живу за всех тем, чем люди сами в себе не
умеют видеть. Я выражаю за них то, чему они сами не находят
выражения, и потому остаются неосуществленными
величинами. Вы сами понимаете, какая в этом огромная
ценность. И, следовательно, анекдот с анкетами – пустяк. Я
занимаю свое место в колеснице по праву. Я честно плачу за
проезд.
Если бы у него было лицо, тогда бы он имел право и силу
вступиться за Раису Петровну, потому что тогда он не побоялся
бы, что его смешают с ней, примут его за человека ее категории.
Он тогда сказал бы:
– Она – безвредна, оставьте ее. Я плачу достаточно много,
чтобы хватило из моей доли оплатить и ее проезд.
Всё, всё отсюда! Все идет оттого, что он потерял данную ему
природой вечную сущность. Теперь он, как жалкий поденщик,
всецело зависит от других и дрожит: если они дадут ему работу,
он будет жить. А если не дадут...
Останкин почувствовал вдруг, что не может выносить
одиночества. Он должен идти куда-то, где люди, где много света,
движения. Он схватил фуражку и бросился из комнаты.
XII
Он пришел в Ассоциацию писателей и хотел было сначала
зайти в библиотеку. Но стоявший у двери швейцар не пустил
его.
– Сюда нельзя. Здесь партийное заседание.
Останкин посмотрел на него вкось через очки.
Что же, спрашивается, разве уж и швейцар видит, что он не
партийный?..
Во всяком случае, он ясно почувствовал, что он – какое-то
инородное тело. Еще недоставало, чтобы швейцар сказал ему:
– У вас нет лица, а вы лезете!..
Ничего не сказав швейцару, Останкин прошел в столовую.
Там сидели за пивом писатели. Увидев его, они переглянулись, и
он услышал:
– Прямо запечатывает – и конец! Не дает жить совершенно.
И никак не поймешь, чего он требует. Вот радовались, что
беспартийного назначили. А он хуже всякого партийного.
324
Он понял, что это говорится о нем. Чем же он запечатывает
их? Он только требует от них того, чего у него самого нет.
Потом писатели заговорили о своем, и он слышал:
– Нет тем! Не о чем писать. Вот если бы куда-нибудь
проехать. Заводы бы, что ли, осмотреть.
Он слушал это и злорадствовал:
– Ага, голубчики! У вас нет тем? Нет, это значит, что в вас
нет того, что давало бы вам темы. Вы только смотрите по
сторонам, не удасться ли описать что-нибудь необыкновенное. А
обыкновенного ваши глаза захватить не могут. Вас только и
хватает на то, чтобы строчки расставить как-нибудь похитрее,
чтобы читателя хоть типографскими средствами задержать
около себя на минутку, чтобы он хоть по особенности
расстановки строчек отличил ваше лицо от тысячи других.
Он спросил себе пива и стал пить стакан за стаканом. И чем
больше он пил, тем больше чувствовал легкость и освобождение
от угнетавших его ощущений.
Вдруг ему показалось, что все пустяки. Если бы он один был
в таком положении, а то вон они все сидят такие. Вот они пьют,
допиваются до белой горячки, скандалят и ведут себя не лучше
бульварных хулиганов. Пожалуй, что они счастливы хоть тем,
что не сознают, отчего они так живут. Пожалуй, для них это
благо, что они просто сваливаются в пьяном виде с колесницы, и
только.
Многие сваливают всю вину на бедность. О друзья мои,
только бедность – это еще благо в сравнении с тем, что
чувствует человек, потерявший право на проезд, хотя бы другие
и не догадывались о том, что он едет зайцем.
Но алкоголь – это чудо! Он возвращает все права. Вот я
сейчас сижу, пью, и мне уже хорошо. Я уже не чувствую перед
собой пропасти. А что касается заказа, то тоже наплевать! Нет,
вы хитрые. Я теперь понял, почему вы так легко переносите
свою пустоту и ложь.
Около одного столика вдруг послышался повышенный
разговор. Подошел один из молодых писателей и, пошатываясь,
остановился у столика, потом сказал одному из сидевших:
– Ты жулик! Берешь деньги взаймы, проигрываешь их и не
отдаешь.
Поднялся шум. Замелькали в воздухе руки, и оскорбителя с
завернувшимися на голову фалдами пиджака потащили к двери,
325
причем он, вытянув ноги вперед, очевидно, думая опереться
ими, ехал на каблуках.
– Дуй его в хвост и в гриву! – вскрикнул вдруг Останкин
неожиданно для себя.
Когда он вышел из столовой Ассоциации, то почувствовал,
незнакомое блаженство: ноги шли как-то сами, и дома по обеим
сторонам улицы неслись ему навстречу с необыкновенной
быстротой, так что у Останкина была такое ощущение, как
будто он шел со скоростью верст 30 в час.
– Здорово! – сказал он сам себе,– вот это развил скорость!..
Увидев двух проходивших рабочих, сказал себе:
– Воя мои хозяева идут. Сейчас подойдут и спросят:
«Ваш билет!»
– К черту! Никакого билета. Еду зайцем!
Придя домой, он кое-как разделся и лег в постель на спину.
Было такое ощущение, как будто все куда-то плыло и он плыл. И
это было так хорошо, что, казалось, ничего больше не нужно.
– Ну, ошибся, не на ту дорогу попал! Вот важность, ведь в
конце концов я только ничтожный миг вечности... Две жизни
надо выдавать человеку. Мудрым он становится только тогда,
когда может увидеть в целом свою, хотя и неправильно
прожитую жизнь. А они, черт их возьми, выдали клочок какой-
то, оглядеться как следует не успеешь. Ладно, все равно! –
говорил он, лежа на спине и глядя вверх над собой, где мелькала
тень от тыкавшейся в потолок большой мухи.
Он был озабочен тем, чтобы увидеть самое муху, но никак не
мог увидеть.
Но и это его не огорчало. Ощущение одиночества исчезло.
Было только ощущение сладкого, плывущего блаженства. Во
всех членах точно струилось что-то теплое, горячее.
Он, не переставая, говорил сам с собой.
XIII
А на утро, когда он, как встрепанный, вскочил с постели,
первая его мысль была о том, что в Ассоциации его видели
пьяным. Куда же он идет? Неужели он дойдет до того, что его
так же будут выставлять из Ассоциаций, как того писателя, и он
будет ехать каблуками по полу, пока не упрется в порог, и,
переменивши положение тела с наклона назад на наклон вперед,
вылетит за дверь?
326
– Нет, лучше смерть благородная, чем такой конец! –