Страница 74 из 120
что о стихах. Причем осталось неизвестным, о своих стихах он
говорил или о стихах известных поэтов. А потом взял у нее
285
мешок и стал нести вместо нее. Потом долго стояли на опушке,
и что они делали, было не видно, так как очень темно. Потом
она пошла одна, а он вернулся, оставив нас незамеченными в
кустах опушки».
– Вот. Картина ясна, товарищи. Перед нами налицо
поведение, недостойное пионера, как позорящее весь отряд.
– Признаешь? – обратился он к Чугунову.
– Что признаю?
– Что здесь прочтено. Все так и было?
– Так и было.
– Значит, и через ручей переводил и мешок нес?
– И мешок нес.
– А стихи чьи читал?
– Это мое личное дело,– ответил, густо покраснев, Чугунов.
– Нет, не личное дело. Ты роняешь достоинство отряда.
Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей
даме, то это, брат, не личное дело. Если мы все начнем стихи
писать да платочки поднимать (а ты и это делал), то у нас
получится не отряд будущих солдат революции, а черт ее что.
Это не личное дело, потому что ты портишь другого товарища.
Мы должны иметь закаленных солдат и равноправных, а ты за
ней мешки носишь, да за ручку через ручеек переводишь, да
стихи читаешь. А это давно замечено – как проберутся в отряд
сынки лавочников...
– Я не сын лавочника, мой отец слесарем на заводе! –
крикнул, покраснев от позорного поклепа, Чугунов.
Но председатель полохматил волосы, посмотрел на него и
сказал:
– Тем позорнее, товарищ Чугунов, тебя это никак не
оправдывает, а совсем – напротив того. Сын честного слесаря, а
ухаживает за пионеркой. Если она тебе нужна была для
физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить
ей об этом, а не развращать подниманием платочков, и мешки
вместо нее не носить. Нам нужны женщины, которые идут с
нами в ногу. А если ей через ручеек провожатого нужно, то это,
брат, нам не подходит.
– Она мне вовсе не нужна была для физического сношения,–
сказал Чугунов, густо покраснев,– и я не позволю оскорблять...
– А для чего же тогда? – спросил, прищурившись, сосед
председателя с правой стороны, тот самый, который вначале
дернул председателя за рукав.– Для чего же тогда?
286
– Для чего?.. Я почем знаю, для чего... Вообще. Я с ней
разговаривал.
– А для этого надо прятаться от всех?
– Я не прятался вовсе, а хотел с ней один быть.
– Один ты с ней мог быть для сношения. Это твое личное
дело, потому что ты ее не отрываешь от коллектива, а так ты в
ней воспитываешь целое направление.
– А если она мне свое горе рассказала?..– сказал, опять
покраснев, Чугунов.
– А ты что – поп?
– Я не поп. А она мне рассказала, а я ее пожалел, вот мы с
тех пор и...
– Настоящая пионерка не должна ни перед кем нюнить, а
если горе серьезное, то должна рассказать отряду, а не
отделяться на парочки. Тогда отряды нечего устраивать, а веди
всех к попу и ладно,– сказал председатель.
Сзади засмеялись.
– Вообще, картина ясна, товарищи. Предъявленное
обвинение остается во всей силе неопровергнутым. Товарищ
Чугунов говорит на разных языках, и поэтому нам с ним не
понять друг друга. И тем больнее это, товарищи, что он такой
же, как и мы, сын рабочего, а является разлагающим элементом,
а не бойцом и примерным членом коллектива.
Ставлю на голосование четыре вопроса:
– Эй, ты, «Мишка», пошла отсюда – посторонним
воспрещается,– послышался приглушенный голос с окна.
...1. Доказано ли предъявленное обвинение в
систематическом развращении пионером II отряда Чугуновым
пионерки Марии Голубевой?
2. Следует ли его исключить из списка пионеров?
3. Признать ли виновной также и Марию?
4. Следует ли также исключить и ее?
Голоса разделились. Большинство кричало, что если это дело
так оставить, то разврат пустит глубокие корни и вместо
твердых солдат революции образуются парочки, которые будут
рисовать друг другу голубков и исповедываться в нежных
чувствах. На черта они нужны. Такая любовь есть то же, что
религия, т. е. дурман, расслабляющий мозги и революционную
волю.
Любовью пусть занимаются и стихи пишут нэпманские
сынки, а с нас довольно здоровой потребности, для
287
удовлетворения которой мы не пойдем к проституткам, потому
что у нас есть товарищи.
Меньшинство же возражало, что этак совсем искоренятся
человеческие чувства, что у нас есть душа, которая требует. .
Тут поднялся крик и насмешливые вопли:
– До души договорились! Вот это здорово! Ай да молодцы!
«Мишка», а у тебя душа есть?
– У них душа стихов требует! – послышался насмешливый
голос.
– Хулиганы!..
– Лучше хулиганом быть, чем любовь разводить.
– Товарищи, прекратите! – кричал председатель, махая рукой
в ту сторону, где больше кричали, потом, нагнувшись к соседу с
правой стороны, который ему что-то говорил вполголоса, он
сказал: – Проголосуем организованным порядком. Артем,
вышвырни кошку. И заприте дверь совсем, не пускайте эту
стерву сюда.
При голосовании первого вопроса о виновности в
систематическом развращении факт доказанности вины признан
большинством голосов.
При голосовании об исключении некоторое незначительное
меньшинство было за оставление. По постановлению
большинства – исключен.
При голосовании о виновности Марии факт виновности
признан большинством голосов.
По четвертому пункту большинство стояло за оставление, но
с условием строгого внушения держать знамя пионера
незапятнанным.
Чугунов молча снял свой красный галстук, положил его на
стол и пошел из зала в своей накинутой на плечи куртке.
Человек 10 пионеров сорвались с места и, крича по адресу
оставшихся: «Хулиганы! обормоты» – пошли вон из зала за
Чугуновым.
Председатель взял красный галстук, свернул его, бросил в
корзину для сора.
И сказал: «Ушли, ну и черт с вами».
288
Право на жизнь, или проблема беспартийности
I
«Если ты до сих пор существуешь на свете, значит, ты
благополучно проскочил через революцию и теперь имеешь
право на жизнь, так сказать, за давностью лет...»
Так думал и неоднократно говорил себе в последнее время
беспартийный писатель Леонид Сергеевич Останкин.
Думал он так вплоть до того дня, когда в вагоне трамвая
столкнулся с одним из своих товарищей писателей, и тот
поторопился сообщить ему новость, которая и привела
впоследствии к трагической развязке.
В это роковое утро Останкин чувствовал себя особенно
хорошо. Он сидел в сквере и ждал трамвая, чтобы ехать в свою
редакцию. Весеннее солнце, весенние легкие костюмы, женские
лица – все это давало ощущение радости и легкости
наладившейся жизни.
Сам он был одет в синюю блузу с отглаженными
складочками, из хорошего дорогого материала, без воротника, а
с вырезом, из которого виднелась чуть-чуть сорочка и мягкий
воротник с галстучком в виде черного бантика.
Желтые туфли необыкновенно шли к синему, в особенности,
когда он садился и вздергивал на колене брюки повыше. Он
всегда их так вздергивал, чтобы видны были красивые модные
носки квадратиками.
Этот костюм давал ему реальное ощущение того, что жизнь
вошла наконец в спокойное русло, когда тебя уже никто не
остановит и не спросит, почему так хорошо одет и из какого ты
класса.
Если бы кто-нибудь спросил его, почему он таким щеголем
ходит, Леонид Останкин с удовольствием ответил бы ему давно
приготовленной на этот случай фразой:
– Я горжусь тем, что Республика Советов может так одевать