Страница 57 из 120
Никуда я тебя не пущу.
– Мне неприятно здесь быть...
– Ну вот, начинается...– сказал он почти с раздражением.–
Ну, в чем дело? Куда ты?
Голос у него был прерывающийся, торопливый, и руки
дрожали, когда он хотел удержать меня.
У меня тоже дрожали руки, и билось до темноты в глазах
сердце. Но было точно два каких-то враждебных настроения:
одно выражалось в волнении и замирании сердца от сознания,
что мы одни с ним в комнате и сюда никто не придет, другое – в
сознании, что все не так: и его воровски поспешный шепот, и
жадная торопливость, и потеря обычного вызывающего
спокойствия и самообладания. Как будто он думал только об
220
одном, чтобы успеть до прихода товарищей. А при малейшем
упорстве с моей стороны у него мелькало нетерпеливое
раздражение.
Мы, женщины, даже при наличности любви, не можем
относиться слишком прямолинейно к факту. Для нас факт всегда
на последнем месте, а на первом – увлечение самим человеком,
его умом, его талантом, его душой, его нежностью. Мы всегда
хотим сначала слияния не физического порядка, а какого-то
другого. Когда же этого нет и женщина все-таки уступает,
подчинившись случайному угару голой чувственности, тогда
вместо полноты и счастья чувствуется отвращение к себе. Точно
ощущение какого-то падения и острая неприязнь к мужчине, как
нечуткому человеку, который заставил испытать неприятное,
омерзительное ощущение чего-то нечистого, отчего он сам
после этого становится противен, как участник в этом нечистом,
как причина его.
Мне все уже мешало: и непокрытые постели, и яичная
скорлупа на окнах, и грязь, и его изменившийся вид, и уже
отчетливое сознание, что все это происходит не так, как
следовало бы.
– Я не могу здесь оставаться!..– сказала я почти со слезами.
– Что же тебе нужно? Хорошая обстановка? Поэзии не
хватает? Так я не барон какой-нибудь...– ответил он уже с
прорвавшейся досадой и раздражением.
Очевидно, мое лицо изменилось от этого его окрика, потому
что он сейчас же торопливо, как бы стараясь сгладить
впечатление, прибавил:
– Ну, будет тебе, что, правда... скоро могут прийти.
Нужно было решительно уйти. Но во мне, так же, как и в
нем, было то противное чувство голого желания от сознания
того, что мы одни с ним в комнате. И я, обманывая себя, не
уходила, точно я ждала, что что-то может перемениться...
– Постой, я тебе сейчас устрою поэзию,– сказал он и погасил
лампу.
От этого, правда, стало лучше, потому что не бросались в
глаза постели, бутылки из-под постного масла и окурки на полу.
Я подошла к окну и с бьющимся сердцем и ничего не
видящими глазами стала к нему спиной.
За моей спиной было молчание, как будто он не знал, что ему
делать. Сердце у меня так билось, что отдавалось в ушах, и я с
напряжением и волнением ждала чего-то.
221
Наконец он подошел ко мне, остановился сзади, обнял мою
шею рукой и остановился, очевидно, глядя тоже в окно. Не
оборачиваясь, я не могла видеть направление его взгляда. Я
была благодарна ему за то, что он обнял меня. Мне хотелось
долго, долго стоять так, чувствуя на своей шее его руку.
А он уже начинал выражать нетерпение.
– Ну что же, ты так и будешь стоять здесь? – говорил он,
очевидно, думая о том, что скоро могут вернуться товарищи, а я
без толку стою у окна.
И он потянул меня за руку по направлению к постели.
Но я испуганно отстранилась.
– Ну, будет, ну, пойдем сюда, сядем.
Я стояла по-прежнему спиной к нему и отрицательно трясла
головой при его попытках отвести меня от окна.
Он отошел от меня. Несколько времени мы молчали. Я
стояла, не обертываясь, и с замиранием сердца ждала, что он
поцелует меня сзади в шею или в плечо. Но он не поцеловал, а,
подойдя, еще настойчивее и нетерпеливее тянул меня от окна.
– Ну, чего вы хотите? – сказала я, сделав шаг в том
направлении, куда он тянул меня за руку. Я спросила это
безотчетно, как бы словами желая отвлечь свое и его внимание
от того, то я сделала шаг в том направлении, куда он хотел.
– Ничего не хочу, просто сядем здесь вместо того, чтобы
стоять.
Я остановилась и молча смотрела в полумраке пустой
комнаты на его блестевшие глаза, на пересохшие губы.
Этой голой ободранной комнаты я сейчас не видела
благодаря темноте. Я могла вообразить, что мое первое счастье
посетило меня в обстановке, достойной этого счастья. Но мне
нужна была человеческая нежность и человеческая ласка. Мне
нужно было перестать его чувствовать чужим и почувствовать
своим родным, близким. Тогда бы и все сразу стало близким и
возможным.
Я закрыла лицо руками и стояла несколько времени
неподвижно.
Он, казалось, был в нерешительности, потом вдруг сказал:
– Ну, что разговаривать, только время терять...
Я почувствовала обиду от этих слов и сделала шаг от него.
Но он решительно и раздраженно схватил меня за руку, сказав:
– Что, в самом деле, какого черта антимонию разводить!..
222
И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и
положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось,
что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту,
какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки,
порываться встать, но было уже поздно.
Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу.
– Не надо огня! – крикнула я с болью и испугом.
Он удивленно посмотрел на меня и, пожав плечами, погасил.
Потом, не подходя ко мне, торопливо стал поправлять постель,
сказавши при этом:
– Надо поправить Ванькино логово, а то он сразу смекнет, в
чем дело.
Я молча отошла и без мысли и чувства смотрела в окно.
Он все что-то возился у постели, лазил по полу на
четвереньках, очевидно, что-то искал, бросив меня одну. Потом
подошел ко мне. У меня против воли вырвался глубокий вздох, я
в полумраке повернула к нему голову, всеми силами стараясь
отогнать что-то мешавшее мне, гнетущее. И протянула к нему
руки.
– Вот твои шпильки,– сказал он, кладя их в протянутую
руку.– Лазил, лазил сейчас по полу в темноте. Почему это надо
непременно без огня сидеть... Ну, тебе пора, а то сейчас наша
шпана придет,– сказал он.– Я тебя провожу через черный ход.
Парадный теперь заперт.
Я начала надевать свою жакетку, а он стоял передо мной и
ждал, когда я оденусь, чтобы идти показать мне, как пройти
черным ходом.
Мы не сказали друг другу ни слова и почему-то избегали
взглядывать друг на друга.
Когда я вышла на улицу, я несколько времени машинально,
бездумно шла по ней. Потом вдруг почувствовала в своей руке
что-то металлическое, вся вздрогнула от промелькнувшего
испуга, ужаса и омерзения, но сейчас же вспомнила, что это
шпильки, которые он мне вложил в руку. Я даже посмотрела на
них. Это были действительно шпильки и ничего больше.
Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой
потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая,
обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.
А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа
назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как
223
дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над
бесчисленными крышами города.
И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и
травы...
У парома
Ночь была тихая. За рекой, над лугами, в туманной теплой
мгле стоял над концами красный рог месяца и освещал всю
окрестность неясным, призрачным светом.
Река под тенью высокого берега чернела внизу, и только