Страница 55 из 120
меня,– неясно, смутно и неотступно.
Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной»
откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется
задать тебе несколько вопросов.
Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось,
чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви
чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?
И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник
твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищенных
башмаках, в грязной или разорванной кофточке?
Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои
сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе
достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.
Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать
вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.
У нас принято относиться с каким-то молодеческим
пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и
аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором
живешь.
В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые
постели. На подоконниках – окурки, перегородки из фанеры, на
которой мотаются изодранные плакаты, объявления о
213
собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище.
А так как есть слух, что нас переведут отсюда в другое место, то
это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто
умышленно порчу всего.
Вообще же нам точно перед кем-то стыдно заниматься
такими пустяками, как чистое красивое жилище, свежий
здоровый воздух в нем. Не потому, чтобы у нас было серьезное
дело, не оставляющее нам ни минуты свободного времени, а
потому, что все связанное с заботой о красоте мы обязаны
презирать. Не знаю, почему обязаны.
Это тем более странно, что ведь наша власть, нищая,
пролетарская власть, затрачивает массу энергии и денег, чтобы
сделать именно все красивым: повсюду устроены скверы,
цветники, каких не было при правительстве помещиков и
капиталистов, хваставшихся своей любовью к изящной,
красивой жизни; вся Москва блещет чистотой отштукатуренных
домов, и наш университет,– сто лет стоявший, как ободранный
участок, при старой власти,– теперь превратился в красивейшее
здание Москвы.
И мы... чувствуем невольную гордость от того, что он такой
красивый. А между тем в нашей внутренней жизни, внутри этих
очищенных нашей властью стен, у нас царит грязь и
беспорядок.
Все девушки и наши товарищи-мужчины держат себя так,
как будто боятся, чтобы их не заподозрили в изяществе и
благородстве манер. Говорят нарочно развязным, грубым тоном,
с хлопаньем руками по спине. И слова выбирают наиболее
грубые, используя для этого весь уличный жаргон, вроде
гнусного словечка: «даешь».
Самые скверные ругательства у нас имеют все права
гражданства. И когда наши девушки – не все, а некоторые,–
возмущаются, то еще хуже,– потому что тогда нарочно их
начинают «приучать к родному языку».
Заслуживает похвалы только тон грубости, циничной
развязности с попранием всяких сдерживающих правил. Может
быть, это потому, что мы все – нищая братия, и нам не на что
красиво одеться, поэтому мы делаем вид, что нам и плевать на
все это. А потом, может быть, и потому, что нам, солдатам
революции, не до нежностей и сентиментов. Но опять-таки,
если мы солдаты революции, то, как-никак, прежде всего мы
должны были бы брать пример с нашей власти, которая
214
стремится к красоте жизни не ради только самой красоты, а ради
здоровья и чистоты. И потому этот преувеличенно приподнятый,
казарменно-молодеческий тон пора бы бросить.
Но ты знаешь, большинству нравится этот тон. Не говоря
уже о наших мужчинах, он нравится и девушкам, так как дает
больше свободы и не требует никакой работы над собой.
И вот это пренебрежение ко всему красивому, чистому и
здоровому приводит к тому, что в наших интимных отношениях
такое же молодечество, грубость, бесцеремонность, боязнь
проявления всякой человеческой нежности, чуткости и
бережного отношения к своей подруге-женщине или девушке.
И все это из-за боязни выйти из тона неписаной морали
нашей среды.
У тебя в консерватории все иначе. Я иногда жалею о том, что
перешла в университет. И часто думаю, что если бы моя мать,
деревенская повитуха, смотрящая на меня с набожной
робостью, как на высшее существо, услышала бы, как у нас
ругаются самыми последними словами и живут в грязи – что бы
она подумала?..
Любви у нас нет, у нас есть только половые отношения,
потому что любовь презрительно относится у нас к области
«психологии», а право на существование у нас имеет только
одна физиология.
Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами
на неделю, на месяц или случайно – на одну ночь.
И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем
физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно
поврежденных субъектов.
II
Что он собой представляет? Обыкновенный студент, в синей
рубашке с расстегнутым воротом, в высоких сапогах. Волосы
всегда откидываются небрежно рукой назад.
Он привлек мое внимание своими глазами. Когда он бывал
один и ходил где-нибудь по коридору, в нем чувствовалась
большая серьезность и большое спокойствие.
Но как только он попадал туда, где была молодежь, он
становился, как мне казалось, преувеличенно шумлив, развязен,
груб. Перед девушками он чувствовал себя уверенным, потому
что был красив, а перед товарищами,– потому что он был умен.
215
И он как бы боялся в их глазах не оправдать свое положение
вожака.
В нем как бы было два человека: в одном – большая
серьезность мысли, внутренняя крепость, в другом – какое-то
пошлое, раздражающее своей наигранностью гарцевание,
стремление выказать презрение к тому, что другие уважают,
постоянное желание казаться более грубым, чем он есть на
самом деле.
Вчера мы в первый раз пошли в сумерки вместе. Над
городом уже спускалась вечерняя тишина, когда все звуки
становятся мягче, воздух – прохладнее и из скверов тянет
свежим весенним запахом сырой земли.
– Зайдем ко мне,– я живу недалеко,– сказал он.
– Нет, я не пойду.
– Этикет?..
– Никакой не этикет. Это, во-первых. А во-вторых, сейчас так
хорошо на воздухе.
Он пожал плечами.
Мы вышли на набережную и несколько времени стояли у
решетки. Подошла девочка с черемухой, я взяла у нее ветку и
долго дожидалась сдачи. А он стоял и, чуть прищурившись,
смотрел на меня.
– Без черемухи не можешь?
– Нет, могу. Но с черемухой лучше, чем без черемухи.
– А я всегда без черемухи, и ничего, недурно выходит,–
сказал он, как-то неприятно засмеявшись.
Впереди нас стояли две девушки. Шедшие целой гурьбой
студенты обняли их, и, когда те вырвались от них, студенты,
захохотав, пошли дальше и все оглядывались на девушек и что-
то кричали им вдогонку.
– Испортили настроение девушкам,– сказал мой спутник,–
без черемухи к ним подошли, вот они и испугались.
– А почему вам так неприятна черемуха? – спросила я.
– Ведь все равно это кончается одним и тем же – и с
черемухой и без черемухи... что же канитель эту разводить?
– Вы говорите так потому, что никогда не любили.
– А зачем это требуется?
– Так что же вам в женщине тогда остается?
– Во-первых, брось ты эти китайские церемонии и говори
мне – ты, а, во-вторых, в женщине мне кое-что остается. И,
пожалуй, не мало.
216
– Ты я вам говорить не буду,– сказала я.– если каждому
говорить ты, в этом не будет ничего приятного.