Страница 141 из 155
— Нема дурных, — сказал он, — хватит! Жрать хочется, как из пушки. А там, наверно, картошка уже остыла.
Накручивая леску на катушку спиннинга, Чакун на всякий случай не спускал взгляда с донок, удилища которых были подняты, как стволы зенитных пушек, — там был покой. Стал собирать свои удочки и Гаврилов, и вот тут рыба и потеряла осторожность. Не успел Чакун смотать леску, как обе донки зазвонили и пошли «ходить». Он кинулся к ним.
— Кажется, лед тронулся, — сказал Гаврилов замирающим от восторга голосом, каким умеют говорить только истые рыбаки. — Здесь всегда…
Он не успел договорить, как у него самого утонул поплавок, и катушка спиннинга бешено зажужжала. Гаврилов понял, что рыба попалась большая, что придется с ней повозиться. И он не ошибся: рыба тянула его то как собака, идущая на поводке по следу, то рывками. Гаврилов был так поглощен сложными маневрами вываживания, что не видел, чему радовался Чакун. А тот с криком: «Ага! Это вы, гражданин подуст! Здрасте!» — упал на крупную, ходившую по траве колесом, сверкавшую серебряными боками рыбу. Не видел Гаврилов и второго подуста. Внимание его было сосредоточено на натянувшейся, как струна, леске: щука, килограмма на три, два раза выходила на поверхность и тут же, взмутив воду, молнией кидалась в омут.
Гаврилов вспотел, а рыба продолжала ходить. Но вот и она начала притамливаться, темным челноком проскользнула к берегу, уткнулась в него и как бы повисла, еле–еле шевеля плавниками. Гаврилов осторожно подобрал на катушку леску, выбрал слабину, затем сильным и быстрым махом вытянул щуку из воды.
Подусты быстро уснули, а щука была жива даже после того, как ей прокололи затылок. Тугая, словно намокший морской канат, она то вздрагивала, как наэлектризованная, то пыталась свернуться в кольцо.
Уху варили в ведре.
За ухой, которая получилась отличной (по–видимому, плохой ухи не бывает), разговор велся вокруг рыбной ловли. В несчетный раз вспоминалось, как сначала поплавки лежали на воде, будто дохлые, как поймали первого пескаря, уклейку, трех ершиков, окуня и наконец дошли до подустов и щуки. Тут в рыбаках проснулись такие рассказчики, что опыт Тартарена из Тараскона показался бы маковым зернышком в ворохе арбузов…
На чистом небе горели звездочки, и их косорогий пастух–месяц купался в плесе притихшей реки. Костер хлестал едким дымом настырных комаров. Пахло ухой, сеном и рекой. Так хорошо все сложилось, что взятое Гавриловым вино оказалось весьма кстати.
Когда собрались спать, Наде Чакун пришла мысль искупаться. Ее предложение не встретило поддержки — она одна ушла к реке, и вскоре оттуда донесся всплеск и вслед за ним восторженный вскрик:
— О боги! До чего же хорошо! Верка! Ковшова! Иди сюда! Чакун! Гаврилов! Лежебоки! Идите купаться…
Гаврилов пошел первым, и, когда он был уже в воде, Вера еще раздевалась. Чакун остался. Он подбрасывал в костер сучья и тихо пел старинную песню о Хаз—Булате удалом…
Не успел Гаврилов окунуться, как к нему подплыла Надя.
— Это ты, Чакунчик? — Она оплела шею Гаврилова руками и тут же вскрикнула: — Ой! Гаврилов! Бога ради, извините меня, дурочку! А Чакунчик не пошел? Вот тюлень.
— Надя-а! — крикнула Вера. — Ты где?
— Здесь! — откликнулась Надя. — Плыви сюда, Верка!
— Я боюсь!
— Плыви! Плыви! Тут мелко!
Но Ковшова осталась у берега, а Надя тихо сказала Гаврилову:
— Ну поплыли!
Они двинулись сначала по течению, в сторону Рузы. Впереди в темноте серела большая отмель. Когда их ноги стали упираться в песчано–бархатное дно, вышли на берег. Надя легла на песок.
— Отдохнем немного? — спросила она.
Гаврилов не ответил — в ухо ему попала вода, и он старался вытрясти ее. Надя позвала:
— Гаврилов, идите сюда!
Гаврилов подошел и лег рядом. Болтая ногами, Надя мурлыкала мотив какой–то песенки. Вдруг она умолкла и спросила:
— Слушайте, Гаврилов! Вам совершенно не нравится Вера?
— Я уже говорил вам.
— А… я? — спросила она шепотом.
— Нравитесь…
Она захохотала.
— Ох, какая же я дурочка! А песок как лед! Скажите, Гаврилов, что это там впереди: куст или копна сена?
— Сено, — сказал Гаврилов с легкой дрожью.
— Принесите, пожалуйста, сюда охапку! Иль нет, — я сама пойду, погреюсь. Хотите со мной?
Гаврилов почувствовал во рту сухость. Чертовски хотелось курить.
— Хорошо, — глухо сказал он.
Когда они подошли к копне, Гаврилов хотел взять охапку. Надя положила ему руки на плечи.
— Погодите!
Он остановился. Надя приблизилась к нему вплотную. Глаза ее блестели.
— Поцелуйте меня, — сказала она обжигающим шепотом.
— Что вы, Надежда Ивановна! — Гаврилов впервые назвал ее полным именем. — Разве…
Она не дала ему договорить, вся дрожа прижалась к нему и поцеловала в губы. Гаврилов пытался освободиться, но она вдруг обмякла и жарко зашептала:
— Ну, поцелуйте же!
…Обратно они шли молча. Не доходя нескольких шагов до воды, Надя сказала:
— Брр… Холодно как!
Издалека, где едва мерцал костер, донесся голос Чакуна:
— Надя–а–а! Надя–а–а!
— Ау-у! — откликнулась она. — Ау-у! — и вошла в реку, шумно разбрызгивая воду.
Гаврилов отстал. Он казнил себя за то, что, как мальчишка, как сопляк, не устоял перед соблазном. Однако появиться возле костра порознь — это значит дать повод для подозрений. Плывя размашистыми саженками, он догнал Надю. При выходе на скользкий крутой берег молча подошел к ней, и, почти неся ее на руках, помог выбраться наверх. Надя благодарно пожала ему руку и побежала к тому месту, где лежала ее одежда.
…Ночью Гаврилов не сомкнул глаз. Он чувствовал себя подавленным. А если бы пришлось ему оправдываться перед Либуше, что бы он сказал ей?
Встал Гаврилов, когда небо, за ночь обтянувшееся облаками, еле заметно стало светлеть с востока. Вера и Чакуны спали. Гаврилов собрался и, не потревожив спящих, ушел.
Ни хлопоты о насадочных червях, ни поиски хорошего, уловистого плёса не могли отвлечь Гаврилова от мучивших его мыслей. Закинув удочки, он сел на бугорочек и некоторое время пристально смотрел на неподвижные поплавки. Задумавшись, он вскоре забыл об удочках — на ум пришел последний разговор с Надей Чакун, в лесу, после починки мотоцикла. Она была возбуждена, говорила резко и порой с неприязнью не к тому, о чем говорила, а, как казалось Гаврилову, к нему лично.
— Гаврилов, — сказала она, — вы несчастный человек по своей натуре, вы из страдающих… Верно?
— Почему вы так думаете? — спросил он.
— Это видно и невооруженным глазом. Вы же Вертер типичный!
— Вертер?
— Ну не Персей же, спасший прекрасную Андромеду!
— Что я не Персей — могу согласиться, а к чему вы начали этот разговор?
— Ну, просто смешно смотреть на вас, как вы по своей чешке страдаете! Надо жить, голубчик, а не страдать! Жить! Понимаете? А вы страдаете, скучаете и еще строите и тихо–тихо сереете! Заметьте, все слова на букву «с». Эта буква, между прочим, стоит первой в словах: счастье и смерть. Кстати, хочу спросить вас… Для кого вы строите? Ну и заодно — и для чего?
— Хорошо, я отвечу. Но сначала вопрос к вам.
— Задавайте.
— Вы давно замужем за Чакуном?
— Двенадцать лет.
— Это первый брак?
— А это что, анкета?
— Нет, просто элементарные сведения для продолжения разговора.
— Первый. Дальше!
— Детей у вас нет?
Надя помедлила, затем со вздохом сказала:
— Не было у меня, Гаврилов, детей. Не было и, к сожалению, никогда не будет.
— Жаль, — сказал Гаврилов, — без детей семейная жизнь становится простым сожительством. И потом, люди, у которых есть дети, никогда не задают вопросов, для кого и для чего они строят. Да! Вот вы сказали: «Жить надо, Гаврилов! Жить, а не страдать!» А что значит жить? Если я правильно понял вас, это значит не ломать голову над сложностями жизни, над ее неустроенностью. А вы знаете, что это не ново? А ново то, что лучшая часть человечества борется за то, чтобы изменить жизнь, освободить ее от скотства! Вы сказали, что если при коммунизме не будет любви, не будет страданий от разлук или там неразделенной любви, то лучше сейчас прекратить строительство коммунизма… Так я вас понял?