Страница 6 из 7
— Опоздал я, ребята.
И пошел дальше по улице, грустный такой, даже
сгорбился немного.
Мальчишки остались на тротуаре, тоже погрустневшие,
притихшие.
Неожиданно Сашка зло скосил глаза на Мишку.
— Ребята! — сказал он. — А ведь это он, Мишка, во
всем виноват. Это он первый задержал дядю военного. Из-за
него все получилось. Расхныкался, как маленький! Больно
ему... Подумаешь, маменькин сынок! А знаете что, ребята?
Давайте отлупим его как следует, чтобы помнил, — деловито
предложил Сашка.
Ребята одобрительно зашумели и сгрудились вокруг
Мишки.
Мишка засопел носом.
Может, они вовсе и не хотели бить Мишку. Может, они
просто шутили.
Но Мишка шутить не собирался.
— Бейте, — прошептал он и крепко зажмурил глаза.
АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ...
Все в доме знали и любили ее, баловали по-соседски:
то приветным словом, то нечаянным подарочком под
праздник. Была она девчушкой веселой, говорливой, словно
ручеек, ласковой, светленькой, как стеклышко.
День за днем да год за годом — выросла она из
школьного платья, стали кавалеры к ней захаживать, гитара,
бывало, до полуночи под окном не смолкала, и вдруг все
увидели, что наша длинноногая Ленка превратилась в
настоящую красавицу — девчатам на зависть, парням на
загляденье. Словно маков цвет, расцвела. Волосы шелковой
волной. Глаза ключевой синевы. Будто лебедушка из
бабушкиной сказки.
Вот тогда-то и назвал ее кто-то Аленушкой, и так это
имя к ней пристало, что будто для нее и выдумано.
Ну, а там, где Аленушка — там и Иванушка. Не братец,
конечно, а друг любезный, единственный, суженый...
Звали его Максимом. Тоже из нашего дома.
Неприметный с виду парень, а умница, старательный, весь в
отца, первого мастера на заводе, героя войны.
Замечаем мы, что у Максима с Аленушкой все идет на
лад. В кино вместе и на каток вдвоем, вечером под ручку на
бульваре и в воскресенье — один рюкзак на двоих да за город.
Ну, думаем, быть, свадьбе.
А осенью Максима призвали в армию. Провожали мы
его всем домом. На перроне, у всех на глазах Аленушка
расцеловала Максима и обещала ему верно ждать. Слово,
значит, дала.
Только вскорости все обернулось по-иному. Приехал на
завод новый инженер, в нашем доме ему квартиру дали.
Познакомились они с Аленушкой, понравились друг другу,
поженились... И года не прошло, как Максим уехал.
Что ж, поохали соседи, повздыхали, посудачили... На
том вроде все и кончилось.
Кончилось, да не все. Вернулся Максим со службы —
рослый, возмужавший, кровь с молоком. Устроился на завод.
В институт поступил, на вечернее отделение.
Словом, парень, что надо. Идет по улице — девушки
глаз отвести не могут.
Вот тут-то Аленушка и спохватилась. Увидит Максима
— аж с лица вся спадет, так и тянется к нему. А в глазах тоска.
У окошка весь вечер сидит — Максима выжидает. Увидит его,
занавеской прикроется, краешком глаза на него любуется.
Памятна, видать, первая девичья любовь, и ничем ее не
вытравишь из сердца... А в глазах тоска смертная, мука
горькая.
Сохнет Аленушка. На себя стала непохожа. Встретишь
ее на улице — сердце жалостью так и обольется.
А что поделаешь, чем поможешь? Сама во всем
виновата, сама на себя беду накликала.
Эх, Аленушка, Аленушка! Печаль ты моя неизбывная...
РУЧЕЙ
Недалеко от деревни, где я обычно провожу свой
отпуск, есть лесной овраг. Чубаров называется. Говорят,
давно-давно, еще в старое время, в этом овраге в полую воду
утонул вместе со своим конем местный помещик. Помещика
люди забыли, а вот про коня помнят. По его имени и овраг
назвали. Видно, добрый конь был.
Так вот, есть в этом овраге родничок. У родничка ручей
начинается, к реке, вниз по оврагу, бежит. Маленький, но
бойкий такой, говорливый. Вода в нем светлая, прозрачная,
что твой хрусталь. В жаркий летний полдень хорошо посидеть
у родничка, утолить жажду, послушать лепет берез, помечтать.
Полюбился мне ручей, и где бы я ни бродил по лесу,
обязательно к нему заверну, послушаю, о чем он сам с собой
разговаривает, пока к реке торопится. А до реки — рукой
подать, полчаса ходьбы, не больше.
Привык я к ручью, вроде подружился с ним, вроде
своим он стал для меня.
А недавно, в студеный январский день, я снова
оказался в тех краях. Дай, думаю, схожу к ручью, посмотрю,
как он там, не замерз ли. Встал на лыжи, пошел. Добрался до
оврага, спустился вниз. Гляжу — что такое? Вокруг белым-
бело, сугробы высоченные, следы заячьи, елочки сорочьи. А
ручья нет. Замело, засыпало его снегом. Послушал я: не
журчит ли под снегом? Нет, не журчит. Замерз, видать,
начисто. Да и где ему, малому, справиться с морозами? Речки и
то иной раз до дна вымерзают. А тут — ручей крохотный,
ладошкой вычерпаешь...
Жалко мне стало моего давнего друга. Такой веселый,
звонкий, говорливый — и на тебе: замерз!
Погоревал я про себя и пошел вниз по оврагу, к реке.
Иду, а сам нет-нет да и послушаю не журчит ли под снегом?
Очень уж мне хотелось, чтобы ручей до реки добежал... Нет,
не журчит.
Еще пройду десяток шагов, еще послушаю. Нет, не
журчит.
Вот и река. Сковал ее мороз крепким льдом, покрыл
белым саваном. Не видно, не слышно ее под снегом.
Спустился я на лед, пошел вдоль берега. Вот тут, по
этой впадинке, мой ручей в реку впадает. Снежный козырек
над обрывом навис, ледяными наплывами все намертво
сковано.
Тишина.
Но что это? Словно голос синички-теньковки часто-
часто выговаривает:
— Теньк-теньк-теньк...
Но не птица это, не синица, а мой ручей выбрался из-
под снега, пробился сквозь ледяные надолбы, тоненькой
струйкой падает в еле приметное оконце — полынью на реке и
будто радостную песню поет. Вот он, мол, я. Добежал!
ЛИСТЬЯ
Первые дни отпуска пролетели незаметно.
Трогательная забота матери, встречи с друзьями детства — все
это радовало майора, волновало, наполняло душу сладким
хмелем полузабытых воспоминаний.
Но потом его как-то исподволь охватила безотчетная
тоска. Дома сидеть скучно, друзья заняты на работе. Он
бесцельно бродил по городу, с тревогой думая, что впереди
еще целая неделя.
Однажды поутру он забрел в городской парк. Прямые,
уходящие вдаль аллеи были пустынны. Лишь кое-где на
скамейках судачили старушки да из зарослей орешника
доносился бойкий пересвист синиц.
Майор бездумно шел по аллее. А над ним желтыми,
багряными, оранжевыми красками бушевала золотая осень.
Раскидистые клены будто нехотя роняли на дорожку, на
скамейки влажные от ночного тумана листья. Майор
машинально собирал их. Когда в его руке оказался большой
букет, он прижал его к груди, остановился, будто припомнил
что-то.
Это было словно вчера.
...Пятнадцать лет назад они шли с Наташей по этой же
самой аллее. Он украдкой от прохожих срывал с кленов
желтые листья. А она, мягко придерживая его, укоризненно
шептала:
— Не надо, Алеша. Ты же не маленький. Ведь ты уже
лейтенант.
Набрав полный букет листьев, он предложил его
Наташе.
— Не возьму, — решительно отказалась она. —
Говорят, желтый цвет — к измене...
Сейчас Наташа далеко-далеко, на востоке, в маленьком
городке, который давно уже стал для нее и для майора