Неоконченный полет (сборник)

Ступишь несколько шагов вдоль стендов — и увидишь на снимках новый свет в глазах людей, в улыбках, в сиянии наград. Это — день после бури. Первые комиссары из Бородянщины — Канаш, Дорошенко, Сорока, первый председатель коммуны «Спартак» Некрутенко, первый тракторист Адаменко, первый духовой оркестр села, молодежь, сопровождающая трактор.

Песковец остановился перед стендом Отечественной войны. Он заслонил собой портреты бородянцев с боевыми наградами на груди. У его ног выстроились гильзы снарядов, маленькие, как стаканчики, и широкие, как ведра. Лежали тут и пробитые немецкие каски, уродливые шерстяные и соломенные боты, в которых ходили зимой гитлеровцы. Над головой Песковца вопило черное слово «война». В голубых тихих глазах секретаря парткома еще ощутимее отзывалось эхо чего-то тяжкого, давнего.

— Шестьдесят девять человек полегли на фронтах. Они упомянуты в этом списке.

В списке перечислялись фамилии, имена и отчества. Кто из них был связан с авиацией, неизвестно, Несколько фамилий были знакомы, где-то слышаны.

— Среди них были и летчики? — спросил я.

На лице Песковца легкое замешательство.

— В Бородянке и теперь живут несколько летчиков. Кто из наших погиб летчиком, сказать не могу. Я летчиков мало знаю. Когда начиналась война, мне шел шестнадцатый год. После войны, помню, приезжали в гости — в кожаных куртках, в фуражках с золотом, целые ряды орденов на груди. Соколы — и только. Если необходимо разыскать кого-то, к вашим услугам. Я прошел от Сталинграда до Берлина разведчиком в армии Батова. Своей профессии не забыл.

— Как же это? В шестнадцать лет?

— После шестнадцати наступил семнадцатый, — усмехнулся Песковец.

— Но ведь в Бородянке к тому времени были уже оккупанты?

— Так я и ждал их! Я со своими ровесниками сорок второй год встретил в Сталинграде!

Иван Иосифович обернулся к портретам земляков, увенчанных боевыми орденами:

— Вот гордость нашего села! Не одну пару армейских сапог истоптали. И сегодня в работе... Бузовецкий Иван, кажется, был летчиком. Рука у него перебита. На фотокарточке как-то видел его — в кожаном шлеме, в очках.

Я присмотрелся к портрету.

— Мы сможем повидать Бузовецкого?

— Почему же нет? Он ежедневно на работе. Сейчас и пойдем к нему.

Мы обошли все комнаты музея и задержались перед галереей больших портретов заслуженных колхозников. Тут повторялись некоторые имена из списка погибших на фронтах. Остались отцы, братья, родственники. В увеличенных выразительных фотографиях отражались характеры и судьбы, долгие годы и суровый век.

Я окинул взором галерею и среди всех опознал Бузовецкого. Неужели он? Ой, кажется, не похож на моего летчика, нет. Но скорее бы повидаться с ним, услышать его рассказ!

День наливался летней жарой. Ветвистые липы сухо шумели густой звонкой листвой.

Чистое зерно

После самолета и быстрого автомобиля он теперь медленно передвигается в коляске с ручными педалями и примитивным управлением.

Бородянцы каждый день видят, как он на своем персональном транспорте рано утром выезжает из переулка на асфальтированную дорогу. Затем он сворачивает на тряскую мостовую, ведущую к колхозной усадьбе. В обеденное время он еще дважды, туда и обратно, проедет этим маршрутом, а вечером его не все и заметят — он часто задерживается на работе. Тогда его старенький экипаж незаметно движется «на первой скорости» в тени деревьев. Иногда в такую пору его подзовут к себе веселые мужчины, собирающиеся у киоска, и подадут кружку пива, ловко смахнув белую пену:

— Передохни, Иван Павлович! Когда потечет на ток зерно, будешь бегать на своей «третьей скорости».

Ни его настроение, ни беседа с ним не вызывают грустных мыслей. Разве только когда проскрипит мимо тебя его «фаэтон», вздохнешь и скажешь про себя: «Отходил на своих, бедняга!» Но он и не притворяется бодреньким ультрасовременным дедом и в разговоре не скрывает всего того тяжкого, что пришлось ему пережить.

Когда рассказывает о себе, можешь подумать: передает содержание книги о чьей-то жизни, — не веришь, что столько пришлось ему испытать. Вот уж действительно отмеренные на тысячу человек житейские беды почему-то достались ему одному.

В эту минуту послышались его тихие слова:

— Я счастлив. В мои годы работаю наравне с молодыми.

Попробую передать частицу того, что услышал от него.

Иван Иосифович не довел меня до крытого навеса, где Бузовецкий должен был приводить в порядок зерноочистительные машины, задержался по дороге.

Под каменным зданием склада, среди ящиков и мотков ржавой проволоки, стоял чубатый чернявый юноша и что-то разглядывал. Через минуту он толкнул ногой длинный ящик и оторвал выгоревшую на солнце доску. К нему и завернул секретарь парткома.

Это в натуре всех людей — заинтересованно наблюдать, как другой делает свое дело. А юноша, техник по механизации животноводческих ферм, открыл упакованный в ящике «электрический пастух». Разве это не чудо? Колхоз впервые закупил в Сельхозтехнике два таких набора, и они все время находятся под открытым небом.

Техник наклонился и стал перебирать вещи, обернутые темной вощеной бумагой. Заблестели белые изоляторы, из-под пальцев посыпались опилки. Обнаружив инструкцию, разгладил в ладонях и начал вслух читать:

— «Ограда электрическая. В непастбищный сезон хранить в сухом месте при температуре плюс четыре — плюс двадцать».

Юноша скосил глазами на секретаря парткома и свернул инструкцию.

— Пропало? — спросил Песковец усталым голосом.

— Немного. Железные колышки уцелели.

Поскрипывая протезом, к нам кто-то подошел.

— Ток есть! — радостно воскликнул техник, отдернув руку.

— А чему тут портиться? — отозвался только что подошедший. И теперь все обратили на него внимание.

Высокий пожилой человек стоял, как-то перевалившись на один бок, будто незримый груз давил на одно плечо. Его одежда, руки, лицо были неопределенного цвета загара, какой бывает у людей, которые проводят все лето (и весну и осень тоже!) около машин, пропитанных маслом, пылью и солнцем. Он с интересом рассматривал детали «электрического пастуха». Тыча палкой в ящик, произнес:

— Батарея, реле, регулятор частоты импульса...

Техник скептически обернулся к высокому человеку, прищурился и в тон ему продолжал:

— Импульсы подаются каждые две — семь секунд. Зерноочистительным машинам «Воронежский пионер» необходимы импульсы в двести двадцать вольт...

— Не уважаете такую чудесную, точную продукцию, — указал взглядом на «пастуха» высокий и направился дальше.

— А мы к вам, Иван Павлович. — Песковец двинулся за ним.

Нет, он, очевидно, не из тех ворчунов, кто поучает всех молодых, осуждая их за сверхмодные прически. Бузовецкий больше не сказал об «электропастухе» ни слова и, хоть мы с Песковцем стояли рядом, поправил лесенку, приставленную к «Воронежскому пионеру» (зерноочистительная машина не меньше молотилки) и забрался наверх со щеткой в руках.

Бузовецкий сметал с «Пионера» пыль и воробьиный помет. Вскоре осторожно опустился на землю, обтер ладонь о ладонь и, оглядывая механизм, заговорил медленно:

— Я человек горячий. Если увижу, что какое-то дело делается не так, как следует, вмешаюсь.

Присесть было негде, и хозяин, согнав с коляски котенка («Прочь, Василек!»), занял в ней свое место, положив большие руки на руль. Одна его рука была искривлена переломом кости ниже локтя.

— Мой отец ткал для графа Шембека рушники и скатерти. Верстак на двенадцать педалей в низкой хате. На той работе отец и помер, и я стал наследником трех десятин поля в четырнадцати клинышках и верстака. В двадцать девятом году хозяйство наше вступило в колхоз, а я ушел в армию, в школу военных пилотов. Туда принимали только здоровых и знакомых с техникой. В нашем селе был движок, и я научился заливать в него нефть, смазывать и крутить-за колесо во время запуска.

— Так это правда, что вы летали?