Страница 94 из 135
тогда во мне рождалась к ней ненависть.
Потом началась война, папа ушел на фронт, а меня
определили в детский дом. У моих новых друзей тоже не было
мам и пап, поэтому о матери своей я снова заговорил во
второй раз уже в сорок пятом году, когда окончилась война,
заговорил с отцом как мужчина с мужчиной. Мне было тогда
пятнадцать лет. Отец рассказал всю правду и затем показал
фотографию красивой молодой женщины. Это была та,
которая легко оставила двухлетнего своего ребенка и затем на
протяжении тринадцати лет никогда не интересовалась им. Я
не мог назвать ее матерью и жестоко, с недетским упреком
спросил отца, возвращая ему фотографию: "Зачем ты ее
хранишь?" Мой бравый генерал, кажется, даже смутился от
таких неожиданных слов, взглянул на меня долгим,
пристальным взглядом, все понял и вместо ответа разорвал
фотокарточку на мелкие кусочки.
Примерно через год после этого - отец тогда уже работал
в Туле - она каким-то путем раздобыла наш домашний
телефон и позвонила. Я был один дома. Женский голос
спрашивал Алексея Макарыча. Я ответил, что он на работе. "А
это кто? Это ты, Вася?" - "Да, это я". - "Ну здравствуй. Это я,
твоя мама". Я был ошеломлен. Вот так просто, дерзко, нагло,
словно: "Здрасьте, я ваша тетя". Я растерянно молчал. Она,
должно быть, поняла мое состояние, заговорила снова, уже
слишком ласковым, до приторности, голосом: "Ну что же ты
молчишь, мой мальчик? Это я, твоя мама". - "У меня нет мамы,
- угрюмо и решительно выдавил я и неожиданно для самого
себя по-взрослому прибавил: - Женщина, которая бросает
своих детей, не может называться матерью". И положил трубку.
Меня лихорадило. Я не могу сейчас передать того состояния, в
которое поверг меня этот неожиданный жестокий звонок.
Мысленно я продолжал разговаривать с ней, дерзко,
язвительно, задавая беспощадные вопросы: "Где ты была все
эти тринадцать лет? Почему ни разу не поинтересовалась
своим сыном, который так и не узнал теплоты материнской
ласки?" Потом я бросился на диван и зарыдал. Очевидно, это
была истерика. Мне хотелось скорее обо всем рассказать отцу,
но он почему-то в тот день долго не возвращался домой. Я
звонил ему на работу - и там не застал. Оказывается, он
встречался со своей бывшей женой. Он ее, очевидно, по-
прежнему любил. Тогда я пошел к Маше Павловой и все
рассказал ей - про неожиданный звонок и как я отвечал. Маша
сказала, что я поступил правильно, с пафосом говорила что-то
о достоинстве и гордости. Домой я вернулся поздно, часов в
десять. Отца все еще не было. Он пришел через полчаса,
взволнованный. И по его коротким, но пристальным, каким-то
тайным взглядам, которые он бросал на меня украдкой, я
догадался: они встречались. Тут произошел наш новый
разговор о матери. "Она жаловалась, что ты с ней
разговаривал дерзко, - сказал отец. Я промолчал, едва
ухмыльнувшись: она еще жалуется! Отец, должно быть, понял
меня, продолжал: - Конечно, я тебя понимаю, она заслужила...
но вместе с тем... мне ее жалко". Странно было слышать это
неожиданное признание: он жалеет ее. На самом деле он ее
любил, но я тогда был далек от такой мысли и не умел
разбираться в подобных тонкостях. Я спросил сухо и
ожесточенно: "Что она от нас хочет?" - "Со вторым мужем
разошлась, - отвечал отец, как бы заходя издалека и стараясь
смягчить меня. - Тебя вспомнила. Раскаивается, прощения
просит. . В общем, хочет вернуться к нам", - заключил со
вздохом отец, поняв ненужность долгих словесных экскурсов.
"После того как узнала, что ты генерал", - язвительно бросил я.
"Возможно, - согласился отец и потом после долгой паузы,
необходимой, чтобы решиться на серьезное, спросил, глядя на
меня ласково, дружески, как равный на равного: - Так как
будем решать? Примем ее или нет?"
Я знал, что решение зависит от моего ответа: как я скажу,
так и будет, смутно догадывался, что отец в общем-то склонен
пойти на примирение, но я ответил без запальчивости: "Нет!" -
и в голосе моем прозвучала жесткая непримиримость.
В это время я ненавидел ее и как-то сразу мысленно
представил себе приход в нашу семью чужого, незнакомого
мне человека, к которому я настроен враждебно. Не знаю, как
для отца, а для меня - тогда я был в этом уверен - начнется
невыносимая жизнь, своего рода трагедия, которую я уже
однажды пережил, когда бабушка сообщила мне о матери.
Умом, рассудком я понимал, что нельзя плохо говорить о
матери, нельзя обижать того, кто дал тебе жизнь, но сердце не
хотело с этим соглашаться, сердце протестовало. Эта
женщина искалечила мне душу и сделала несчастным моего
отца. Мне приходили на память слова из песни, которую со
слезой напевала бабушка Степанида Никаноровна: "Жена
найдет себе другого, а мать сыночка никогда". Очевидно, я по-
своему понимал эти слова, и спазмы сжимали мне горло.
Личная драма наложила отпечаток на мой характер, стала
причиной моего настороженного, недоверчивого отношения к
женщине. Хотя я понимаю всю несправедливость этого
отношения, но ничего с собой поделать не могу, как тот,
однажды обжегшийся на молоке, который потом всю жизнь
дует на воду.
Ирина - другое дело. Она особенная женщина и,
пожалуй, исключение из правила. Когда-то в далекие годы
студенчества я любил ее тихой, застенчивой любовью, тайно
от всего мира, не решаясь открыть свои чувства даже ей. Я
знал, что у Ирины есть жених - курсант военно-морского
училища по имени Марат. Потом уже, когда она стала его
женой, я встретил их как-то в Летнем саду - столкнулись лоб в
лоб, - и она познакомила меня со своим молодым супругом -
лейтенантом военно-морского флота. У меня не было тогда к
Марату чувства неприязни или зависти, я трезво рассудил: что
ж, парню повезло, и надеялся, что когда-нибудь и мне повезет,
что моя Ирина где-то ищет или ждет меня, ждет, когда я ее
разыщу. И я пошел к ней навстречу, предварительно
нарядившись в форму офицера-медика военно-морского
флота, как будто в одежке заключался секрет везения. Я искал
свою судьбу на берегах Баренцева моря, среди моряков
Северного флота, и однажды случайно в глухом приморском
селении Оленцы встретил... Ирину Инофатьеву. Впрочем,
тогда она уже не была Инофатьевой, носила свою девичью
фамилию, но я не знал, что она разошлась с Маратом. Мне
явно не везло: не было времени поговорить с ней по-
настоящему. Прибыв на специально посланном миноносце в
бухту Оленецкую, я сделал неотложную операцию больному и
должен был немедленно возвращаться в Завируху: эсминец
меня ждал у стенки. Разговаривали с Ириной мы накоротке в
ее врачебном кабинете. Из чувства щепетильности, какой-то
ложной неловкости я не спросил тогда о ее семейной жизни, а
сама она тоже промолчала. Именно тогда она была одинока и
совершенно свободна. Ведь это уже потом, после нашей
встречи в Оленцах, они поженились с Андреем Ясеневым -
любимым учеником ее покойного отца, адмирала Пряхина
Дмитрия Федоровича.
Впрочем, едва ли это была роковая случайность, что
тогда, в Оленцах, я не узнал, что Ирина совершенно свободна.
А если бы и узнал, что было бы? Ну допустим, самое большое
- я мог открыть ей свою тайну, признаться в своих чувствах к
ней. По-моему, она уже тогда любила Андрея, а во мне же
видела лишь своего коллегу, и не больше. Хотя, кто их
разберет. Вот я думаю: а Марата она когда-нибудь по-