Страница 93 из 135
встревоженным тоном, что Андрей, чтобы успокоить меня,
решил ответить на него, хотя мог бы этого и не делать, вернее,
не должен был отвечать.
- Аптечный киоск обворовали. Второй случай, - сказал он
и добавил определенно: - Наркоманы.
Наркоманы? Странно, что они могли там для себя найти?
Морфия в палатке не бывает: с этим делом у нас строго, даже
в аптеках он отпускается по специальным номерным рецептам.
Непонятно, чем все-таки они могли поживиться? Кодеин,
шприцы? Что ж, вполне возможно. "Происшествие", - звучал у
меня в ушах голос Андрея. Сам поехал на место
происшествия. Это не опасно. И у Василия в клинике
происшествие. Гораздо опаснее, чем обворованная палатка.
Понимает ли это сам Василий? Об этом ему даже секретарь
райкома напомнил. Происшествия, происшествия... Мне
кажется, сама жизнь - это сплошная цепочка происшествий -
веселых и грустных, забавных и пошлых, трагедий и драм. А
разве со мной сегодня не случилось никакого происшествия?
Встреча с Маратом - ну какое это происшествие! Так, нечто
сродни фарсу. Говоря откровенно, где-то во мне шевелилось
женское любопытство: что он хотел мне сказать? Но оно
заслонялось другим, настоящим, серьезным и опасным
происшествием, которое случилось со мной, случилось
внезапно, вдруг, свалилось как снег на голову, как гроза в
январские морозы. Но это неправда, случилось не вдруг, зрело
давно, медленно, постепенно, как зреет плод в яйце, чтобы
потом сразу проклюнуть скорлупу. Это случилось сегодня,
вернее, сегодня я поняла, что, кажется, люблю его. А может,
это только случайное увлечение, моя минутная слабость, одна
из тех слабостей, которые Василий подавляет в себе с
наслаждением? И я не имею права, у меня есть муж, Андрей,
Андрюша, добрый, сильный, любящий. У нас есть дочь,
Катюша. Смешно, нелепо - зачем я об этом говорю себе: они
есть и по-прежнему будут со мной - и Катюша, и Андрей, и все
останется по-старому. Да, я люблю Василия Шустова. И никто
никогда не узнает об этой моей любви.
Глава шестая
ГОВОРИТ ВАСИЛИЙ
Марат Инофатьев, концерт, банкет. . Все ушло, пролетело
мимо сердца и ума, не задев и не тронув. А вечер-то был не
обычный. Какой вечер! Последствия его еще не известны, и,
дай бог, чтоб их не было, хотя я в это не верю: продолжение
последует, потому что это не конец, скорее, начало. Этот вечер
доставил мне радость и тревогу, заронил в душу неловкость и
смущение. Какое-то смешанное чувство угрызения совести и
стыда. Что произошло между Ириной и мной? Ровным счетом
ничего, и вместе с тем произошло нечто очень значительное и,
надо полагать, нежелательное. Всплыло давнишнее, из дымки
студенческих лет, воскресло позабытое, заглушенное: я снова
увидел в Ирине не друга и товарища, а женщину. Она сама так
пожелала. О ее чувствах я могу лишь догадываться, но не
рискую ошибиться, я промолчу. В институте она мне
нравилась, но я не смел ей в этом признаться. А даже если бы
и признался, едва ли могла она обратить внимание на тех, кто
был рядом с ней: тогда она уже была увлечена Маратом.
Вспомнилось многое: увлечение в школьные годы Машенькой
Павловой, круглолицей, большеглазой девчушкой. Мы тогда
жили в Туле, учились в одной школе. Дом, в котором жила
Машенька, деревянный, ветхий, стоял на Советской улице. Это
была первая отроческая любовь, застенчивая, стыдливая, с
бессонными ночами, какими-то невероятно-фантастическими и
светлыми грезами, пылкими письмами, наивная и чистая, как
росинки на листьях берез. Первая и пока что последняя. Потом
Маша вышла замуж за летчика и уехала куда-то в Прибалтику.
Ирина настойчиво допрашивала меня: почему я не
женюсь? Я уклонился от ответа, потому что не сумел бы ей
кратко объяснить, и еще потому, что своими объяснениями я
мог обидеть ее. А тот вечер мне не хотелось ничем омрачать.
Я никогда не ставил себе цель - жениться во что бы то ни
стало. Жениться только потому, что подошла пора, что так
надо по извечной традиции всего людского рода. Поженятся -
слюбятся - формула не для меня. Сначала нужно полюбить.
Не просто увлечься, а полюбить. Полюбить до безумства,
отдать любимой все, не требуя взамен ничего, даже ответного
чувства. Диккенс говорил: "Любовь - это слепая преданность,
беззаветная покорность, самоунижение; это когда веришь, не
задавая вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю
душу отдаешь мучителю".
Я, как и мой отец, принадлежу к довольно редкому
племени однолюбов. Я могу полюбить лишь однажды и на всю
жизнь. Отдать жар души своей, всего себя можно только
достойной, той единственной, встретить которую - самая
заветная и святая мечта. Ей или никому. Я жду ее, жду много
лет. Дождусь ли, встречу ли?.. Думаю, что встречу. Верю. Я
встречу свою единственную любовь и знаю, что она не
принесет никому третьему страдания. Она будет свободна.
Именно этих последних слов я не мог тогда сказать Ирине. Не
мог по причине сугубо личной. О ней стоит сказать хотя бы в
нескольких словах.
Я люблю и глубоко уважаю своего отца. Он золотой
человек и настоящий мужчина, широкая и сильная натура. Но,
как это часто случается в жизни по принципу - "дуракам -
счастье", отцу моему сильно не повезло. И прежде всего в
семейной жизни. Жена его - моя мать - ушла от него, когда мне
исполнилось два года. Ушла к другому. Отца она не любила.
Любила ли того, к которому ушла, не знаю. Но отец ее любил.
Она была его первая и последняя любовь. Во второй раз он
уже не женился. Он мужественно перенес эту семейную
трагедию и всю свою жизнь посвятил моему воспитанию. Для
меня он был отцом и матерью. Первое время с нами жила
бабушка - мать отца - Степанида Никаноровна, неграмотная,
но добрая старушка, почти всю свою жизнь скоротавшая в
глухой лесной деревеньке. Мать свою я не помнил, и в моем
детском лексиконе не было священного слова "мама". Мне
тогда и в голову не приходила мысль, что у каждого ребенка
обязательно должна быть мама. У моих одногодков Мити и
Розы были мамы, зато у Мити не было папы, а у Розы бабушки.
Стало быть, у всех по-разному и у каждого кого-то не хватает,
думал я. Правда, потом я узнал, что есть и счастливчики,
вроде Гриши Королькова: у него сразу было два дедушки, две
бабушки, папа и мама. Но я ему не завидовал, мне с папой и
бабушкой было неплохо. И все же в шесть лет, незадолго до
смерти Степаниды Никаноровны, я спросил бабушку, была ли
у меня мать. Помню, как встревожил ее этот, как мне казалось,
совсем невинный вопрос: бабушка засуетилась, заговорила о
чем-то другом, и это еще больше возбудило мое любопытство.
Наконец мои настойчивость и упрямство победили: бабушка
таинственно, полушепотом рассказала, что у меня все-таки
была мать - злая и жестокая женщина, что она бросила меня,
маленького сиротку, и сама убежала с каким-то кавалером. У
меня появилась масса неясных вопросов: кто такой "кавалер"?
("Плохой человек, разбойник", - объясняла бабушка.) Почему
моя мама сбежала с разбойником? Может, он ее похитил?
Оказывается, нет, добровольно сбежала, променяла на какого-
то разбойника меня, папу и бабушку. Мне было обидно до слез.
Не хотелось верить бабушке, и я обращался с вопросами к
отцу. Он подтвердил. Тогда я спрашивал, где живет тот
разбойник-кавалер? Оказывается, живет он в Москве. Я
плакал. В мыслях звал ее, пытался представить ее образ. И
все ждал, надеялся - вернется ко мне. Но она не приходила. И