Страница 87 из 135
Захваткиной, что я приду. Через пять минут зайду. Но ехать ей
все равно придется. Распоряжение главврача никто не
отменял.
Дина кивнула мне в знак благодарности и вышла. Мы
остались вдвоем, и я, не скрывая своего беспокойства,
спросила тихо, назвав его по имени, как когда-то называла в
институте:
- Что случилось... Василек?
Он посмотрел на меня грустными глазами, слабая
доверчивая улыбка, как легкая тень, скользнула по его сухим
губам. С подчеркнутым спокойствием, ровно, даже беспечно
произнес:
- Ничего особенного. Просто сражение перешло в новую
фазу. . Андрей сегодня дежурит?
Этот неожиданный вопрос вначале мне показался
неуместным, как наивная уловка перевести разговор, и я
ответила рассеянно и не задумываясь, глядя на него все так
же встревоженно:
- Не знаю, кажется, нет.
- Тогда приезжайте ко мне вечером. Попьем чайку,
поболтаем. А сейчас... Ты, пожалуй, права - я зайду к
Захваткиной. Но что я ей скажу? Правду? Нельзя...
- А в чем именно заключается правда, которую ты не
можешь ей сказать? В том, что уже рак кожи?
- Да нет же. Почему ее переводят в другую больницу и
не хотят, чтобы я ее лечил.
- Да, почему? Какая тут тайна? - напористо заговорила я,
но он уклонился от ответа, отмахнулся уже на ходу:
- Потом поговорим. Вечером.
Научно-исследовательская лаборатория, в которой я
работаю, занималась в основном проблемой вакуумтерапии.
На основании многих, самых различных экспериментов мы
пытались найти теоретическое обоснование метода
вакуумтерапии и в этом направлении, как мне кажется,
получили немало любопытных данных, которые позволят
найти ключ к объяснению успешной практики метода Шустова.
Я была довольна своей работой. Заведующий
лабораторией, мой непосредственный начальник, Петр
Петрович Похлебкин, или Петр Высокий, как его у нас
называли за высокий рост, - молодой и очень способный
медик, склонный к научно-исследовательской работе, -
боготворил Шустова, был настоящим ему помощником в
творческих исканиях. Увлеченные работой, мы с Петром как-то
не замечали, что вокруг Василия Алексеевича плетутся
интриги. Сам же он не считал нужным посвящать нас в
неприятности, которые частенько сваливались на него, хотя к
нам в лабораторию он заходил довольно часто,
интересовался, советовал, подсказывал. Мы поражались
проницательности, остроте ума Шустова, его умению из,
казалось бы, незначительных фактов и даже деталей делать
неожиданные выводы, иногда граничащие с открытием. Как-то
Петр Высокий сказал мне (это было после того, как Василий
Алексеевич вылечил четвертого больного со злокачественным
поражением кожи):
- Запомните, Ирина Дмитриевна, что в этом человеке
сидит великий ученый, который еще скажет миру свое слово. И
не в смысле восстановления волос. В конце концов это пустяк.
Через сто лет все люди вообще не будут иметь никакой
растительности. Он скажет в другом.
Когда я сегодня возвратилась в лабораторию, Петр
Высокий сообщил мне с унынием, что его только что
приглашал к себе Семенов, наспех поинтересовался нашей
работой и сказал, что занимаемся мы ерундой, толчем воду в
ступе, что вся наша деятельность, то есть лаборатории,
бесплодна и бесперспективна.
- Я был поражен его самоуверенностью и
категоричностью, - взволнованно рассказывал мне Петр
Высокий. - Он всячески хотел показать свое всемогущество,
что он полновластный хозяин клиники и что все будет так, как
он того желает. Между прочим, отпустил комплимент в мою
сторону и поинтересовался тобой как специалистом. Но так,
мелко, походя, без определенных намеков.
На нашем еще совсем недавно таком радужном,
солнечно-перспективном горизонте со всех четырех сторон
появились темные тучи, притом как-то неожиданно, по крайней
мере для меня, что я не сразу нашла слова, чтобы
реагировать на сообщение Похлебкина. А он смотрел на меня
сверху вниз - длинный, худой, немного сутулый - и ждал, что я
скажу. Так и не дождался, сам заговорил:
- Что будем делать, коллега? Продолжать исследования
по программе Василия Алексеевича или?..
- Что "или"? - резко, с упреком спросила я, так что он
даже смутился. - Настоящий Петр Высокий не только под
Полтавой, но и вообще не признавал этого малодушного "или".
- Значит, стоять насмерть! - с мальчишеским задором
воскликнул он. - Отлично! Между прочим, я и рассчитывал
только на такой ответ.
Я смотрела на Похлебкина, возбужденного,
взъерошенного, и пыталась определить: хватит ли в нем
характера, твердости, силы воли, чтобы железно, как Василий
Алексеевич, отстаивать свои принципы и убеждения, стоять,
как он сказал, насмерть за то, во что непреклонно веришь? Я
не могла ничего определенно решить. И не потому, что
сомневалась в Похлебкине. Просто в моем сознании, как
эталон, стоял образ Василия Алексеевича, перед которым все
другие меркли. В нем есть большой талант. А талант - это
особый живчик, подобный благородной личинке, поселившейся
в человеке. Он не дает покоя, он требует творчества,
заставляет человека творить. Истинно талантливый человек
не может не творить. Когда Похлебкин говорил мне, что в
Шустове сидит великий ученый, гордость нашего народа, я
испытывала смешанное чувство восторга и досады: восторга
потому, что он выразил мои мысли, досады потому, что я
хотела иметь приоритет на эту мысль. Я ревновала Василия ко
всем. Между прочим, мне кажется, Дина видит во мне свою
соперницу. Она подозревает, что я влюблена в Василия и что
он неравнодушен ко мне. Глупо. Да, я преклоняюсь перед ним,
люблю его как ученого и человека, как большого друга и
учителя. Ничего не значит, что мы почти одногодки и вместе
учились в институте, - я счастлива быть его ученицей и
помощницей в его большом научном поиске. Я хотела, чтоб и
Похлебкин был так же, как и я, предан Шустову, делу, которому
Василий Алексеевич отдает всего себя, целиком, без остатка.
Это было наше второе посещение квартиры Шустовых.
Правда, Василий Алексеевич у нас бывал за это время раза
три-четыре. И Алексей Макарыч был у нас на новоселье. Все в
их доме оставалось по-прежнему, как и тогда, в наш первый
приезд в Москву. Только над письменным столом в узенькой
бронзовой рамке появилась большая фотография - я, Андрей
и Василий, - сделанная в тот памятный вечер Аристархом
Ларионовым. Встретил нас Алексей Макарыч, все такой же
неугомонный, нестареющий, с томиком Пушкина в руке.
Сказал, что Василий на минутку вышел, - конечно, в магазин,
как мы догадались. Поймав мой любопытствующий взгляд на
томике Пушкина, Алексей Макарыч энергично развел руками и
пояснил, как всегда, громко:
- Поэзией занялся. Пришлось на старости лет. Целая
история. На днях по поручению райкома проводил беседу в
заводском общежитии с молодежью. Рассказывал я им о
войне, о подвиге, о гражданском долге, о чести. Разговор
получился живой, непринужденный. Спорили горячо, от
сердца. О стихах ребята заговорили. Что-то вроде экзамена
мне: мол, кого из современных поэтов я люблю и кого не
принимаю. Я думаю, хорошо, хоть, может, и не спец в
литературе, но, коль интересуются моими, так сказать,
симпатиями и антипатиями, надо отвечать. Люблю, говорю,
Кондратия Рылеева, Михаила Лермонтова, Некрасова. По залу
шумок - и сразу вопрос: "Нет, а из современных?" - "Вот их,
этих самых. Потому что они для меня самые что ни на есть