Страница 80 из 135
ее добродушной, отнюдь не заискивающей, а скорее,
доверчивой улыбкой.
Я попросил сержанта доложить суть дела.
- Вот, товарищ капитан, гражданин художник разукрасил
своего родича, - сержант глазами указал на маленького
хлипкого человечишку, который бессловесно, как указкой, ткнул
в синяк под глазом коротким кривым пальцем, сморщил
изможденное лицо и качнулся.
- Он его чуть было не убил, изверг, кулачищами своими, -
возбужденно вступила супруга потерпевшего и зло сверкнула
маленькими птичьими глазками на брата.
- Позвольте, товарищ капитан, мне объяснить? - вежливо
попросил художник. Я кивнул. - История нелепая и
возмутительная. Максим Горький был прав, когда
предостерегал не лезть в семейные дела.
- Ишь умник нашелся. Чего надумал - на Горького
свалить! - решительно подхватила сестра. - Не Горький
Максим, а ты, ты чуть не убил моего мужа!
- Погодите, гражданка. Потом вы скажете, - одернул я и
попросил художника продолжать.
- Это моя сестра, как вы уже знаете, а это шурин мой,
муж ее, - продолжал художник глухим, негромким голосом,
тяжело навалившись на высокий барьер. - Он часто выпивает
и в таком состоянии устраивает дома скандалы. Бьет ее, то
есть жену свою. Верно я говорю, Настя?
- Это наше дело! - огрызнулась женщина. И от ее
реплики тонкие подвижные брови художника удивленно
вздернулись.
- Нет, ты скажи, верно я говорю? - Она упрямо
промолчала, и художник продолжал: - Сестра мне много раз
жаловалась, просила защитить. Мы в одном подъезде живем.
Они этажом выше. Мне не раз приходилось подниматься к ним
и мирить. Это, откровенно скажу вам, в конце концов надоело.
И я как-то сказал сестре: "Знаешь, Настя, твоего бы Павлика
однажды хорошо проучить, и он навсегда забыл бы, как
испытывать кулаки свои на твоей спине. Шелковым стал бы".
Верно я говорю? - Он опять обратился к сестре, и она снова
ничего не ответила. Брат говорил правду, и я видел, как на ее
глаза навертывались слезы. - Что ты мне на это сказала? Не
помнишь? Молчишь.
- От молчания голова не болит, - отозвался Нил Нилыч,
взглянув с добродушной иронией на сестру художника, и та,
должно быть, неверно поняла его: ее тонкие губы
заискивающе улыбнулись.
Художник игнорировал реплику старшины, недовольно
нахмурился и продолжал:
- А сказала она, товарищ капитан, буквально: "И проучи,
проучи его, сил у меня больше нет терпеть". Сегодня снова
скандал. Опять за мной прибегает их дочь, племянница моя.
Говорит: "Дядя Петя, скорей идите, там папа мамку убивает". Я
пошел к ним, вижу шум, гам, обувь по комнате летает. Ну, сами
понимаете, попытался утихомирить разбушевавшегося родича,
теперь, выходит, я и виноват.
- А я как тебя просила? Да ты б его легонько, для
острастки, а ты свои пудовые кулачищи распустил, - сквозь
слезы проговорила Настя и затем неожиданно для нас
слишком энергично и не очень деликатно схватила за руку
своего мужа и потащила к выходу со словами: - Пойдем, горе
мое. Думнов посмотрел на меня. Взгляд его спрашивал: как
быть, отпускать? Я молча кивнул, а художник развел в стороны
широкие мясистые ладони и виновато проговорил:
- Вы уж извините, товарищ капитан. Для меня урок на
всю жизнь. И другим закажу - в семейные дела не суй носа.
Правду говорят: муж и жена - одна сатана.
- Свое яйцо лучше чужой курицы, - снова вставил Нил
Нилыч и, поддельно вздохнув, прибавил: - Упаси бог от пьяной
жены и от бешеной свиньи.
Я посмотрел на тяжелые руки художника и хотел было
посочувствовать его шурину, но передумал: таких учить можно
по-разному, и нужно учить.
Тут позвонил подполковник Панов и попросил меня зайти
к нему на минуту. Я отпустил художника и оставил за себя
старшину Думнова.
Николай Гаврилович сидел за письменным столом,
освещенным лишь настольной лампой. Верхний свет, которого
Панов почему-то не любил, как обычно, был погашен. С лицом
озабоченным и усталым он рассматривал какие-то бумаги.
Предложил мне сесть и сообщил, что ему передали вкратце о
подростках Вите и Юре, об Игоре Иванове, и попросил
подробно доложить, что мне удалось сделать за день. Такой
неожиданный интерес начальника к вопросу, казалось бы,
обычному меня немного насторожил. Я доложил ему
обстоятельно ход дела и свои предложения. Я считал, что
нужно приложить все, решишительно все силы, чтобы устроить
Юру Лутака в интернат или в детскую колонию, а Витю спасти
от наркотиков. Это прежде всего. Затем серьезно заняться
личностью Игоря Иванова. Тут подполковник меня перебил
тихой задумчивой репликой:
- Из-за Иванова я сегодня имел неприятный разговор с
начальником отдела. Мы поверили ему и упустили его из виду.
А он, оказывается, все эти годы после выхода из заключения
продолжает заниматься темными делишками. И очень
грязными. - Подполковник говорил тихо и неторопливо, глядя в
бумаги. Затем после паузы поднял на меня усталый взгляд,
выпрямился и сказал, точно выстрелил: - Наркотики... Это
очень серьезно, Андрей Платонович. Физическое растление
молодежи, подростков... Конечно, хорошо что вы как будто
верно нащупали след. Но все равно нам непростительно.
Можно было раньше. И нужно было. Мы с вами не знаем,
сколько отравил душ этот подонок, таких, как эти двое ваших,
сегодняшних...
- Юра и Витя, - подсказал я.
- Да, Юра и Витя. Надо будет вам, Андрей Платонович,
сейчас всецело переключиться на наркоманов. Ивановым
занялась Петровка. У них материалов не густо. Завтра я
посоветуюсь с начальником МУРа, может, мы на себя это
возьмем, поскольку Иванов - наше упущение. Попробуем
искупить вину. У нас ими занимается лейтенант Гогатишвили,
между делом занимается. Мы как-то не придавали до сих пор
особого значения этому злу. Сейчас придется вам
подключиться. Всерьез. Как вы на это смотрите? Вместе с
Гогатишвили. Вы возглавите.
- Я готов.
- Дело это непростое. Есть подозрение, что управляет
распространением наркотиков очень ловкая рука. Схватить ее
будет нелегко. Придется вам в помощь взять дружинников-
активистов, толковых ребят.
Подполковник протянул мне газету и указал на
небольшое сообщение корреспондента "Правды" из Вены. Я
прочитал строки, обведенные красным карандашом:
"Несколько месяцев назад в Вене объявился американский
писатель и профессор литературы Самуэль Пельциг. . Он
познакомился в литературном кафе с четырьмя молодыми
людьми. Ученый муж запросто пригласил их к себе на квартиру
и там из "чисто литературного интереса" угостил их опиумом -
гашишем и марихуаной. Сам профессор этих наркотиков не
употреблял..."
Прочитав эти строки, я поднял озадаченный взгляд на
подполковника, наблюдавшего за мной во время чтения, и он,
поняв мои чувства, проговорил:
- Вот так-то, товарищ Ясенев... Завтра мы с вами на эту
тему еще поговорим.
Когда я вернулся в дежурную комнату, там шел острый
разговор между моим помощником и представительным на вид
гражданином, говорившим с ярким кавказским акцентом. Я
пришел в самый разгар "дискуссии", но тут, пожалуй, стоит
рассказать, что происходило здесь до меня.
У ресторана "Арагви" в машину такси сели двое: молодой
красавец с черными усиками, который сейчас стоял возле
барьера в дежурной комнате, и молоденькая девчонка. Они
были навеселе. На вопрос водителя: "Куда ехать?" - молодой
человек небрежно достал десятку и со словом "аванс" с