Страница 70 из 135
цену. И все же похвала мудрого Двина, этой щедрой
доверчивой натуры, меня растрогала.
- Что вы, Евгений Евгеньевич, - скромно сказал я, - все
мы делаем, что в наших силах.
А он, не обращая внимания на мою реплику, которой я
нечаянно прервал его, напряженно продолжал:
- Помогать людям - это у вас в крови. И дай вам бог
сохранить навсегда это великое и святое чувство. Вы только
поймите меня, старика, правильно: я свое прожил, много на
свете повидал разного и людей - тоже. В жизни, друг мой,
всякое случается. Полагаю, что вам, как бывшему моряку,
легко понять. Жизнь - море. Она тоже штормит, и надо суметь
удержаться на поверхности, чтоб не утонуть. Не окажись у
меня в трудные годы друзей, которые помогли мне, так сказать,
материальными ценностями, я не смог бы создать ценностей
научных. Теперь у меня все есть. Есть гораздо больше, чем
нужно мне, старику. В могилу с собой не возьмешь. А
наследников, настоящих, которым не обидно оставить
заработанное честным трудом, у меня нет. И я сделал
завещание... на ваше имя, дорогой друг, в знак глубокой
благодарности за вашу прошлую, настоящую и будущую
деятельность в деле покровительства наукам и культурам.
- Да что вы, Евгений Евгеньевич!.. - заговорил было я,
ошеломленный таким неожиданным сообщением, но Двин
умоляющим жестом остановил меня и продолжал заранее и
хорошо продуманный монолог:
- Нет-нет, погодите. Я прошу понять меня правильно...
Ведь наследство, завещание в нашем обществе не очень
культивируется, что ли. И я, знаете, решил, что лучше при
жизни... лично вручить завещанное своему наследнику.
С этими словами он натуженно встал, тяжело опираясь
на подлокотники, подошел к письменному столу, взял лежащую
на нем приготовленную черную кожаную на молнии папку, чем-
то наполненную, и положил ее передо мной на круглый
журнальный столик.
- Это вам, - сказал он, стоя возле меня и положив мне на
плечо свою мягкую стариковскую руку. - Пригодится. У вас
впереди большая жизнь. И я уверен - вы с пользой для дела
распорядитесь моими скромными дарами.
- Дорогой Евгений Евгеньевич, - взволнованно заговорил
я вставая, - я очень тронут вашим вниманием, но думаю, что я
его не заслужил и недостоин такой чести.
- Эх, друг мой, позвольте мне лучше знать, кто достоин и
кто заслужил... Прошу вас.
На узком лице его четко отпечатались следы душевной
усталости, только в глазах, почему-то всегда холодных,
струился свет.
Я взял папку и сразу ощутил ее тяжесть. Снова
поблагодарил старика. В это время зазвонил телефон. Двин
взял трубку, послушал. С кем-то поздоровался и затем передал
мне: - Вас, Марат Степанович,
Звонил известный клоун, заслуженный артист республики
Степан Михалев. Он спрашивал, скоро ли я освобожусь,
потому что у Наума Гольцера все готово, он, Михалев, вместе с
Чухно едут туда и просят меня не заставлять себя ждать.
Евгений Евгеньевич понял, что я тороплюсь, и не стал меня
задерживать, только посоветовал, кивнув на папку, обращаться
с ней поаккуратней и не потерять, лучше всего сейчас же
отвезти ее домой. Я заверил, что все будет в порядке. Но
домой решил не заезжать, так как мог нечаянно столкнуться с
женой - и тогда встречи с Сонечкой, ради которой я торопился
к Гольцеру, не бывать.
Сонечка...
На какое-то время она вытеснила из моего сердца Еву и
даже Ирину. Впрочем, с Ириной я не имел возможности
встретиться сегодня, сейчас, а Сонечка, совсем юная, хрупкая,
с каким-то странным затуманенным взглядом, сидела подле
длинного низкого столика, обнажив круглое белое колено,
зябко куталась в пуховый платок, курила сигарету, медленно,
как-то машинально выпуская дым, и сбрасывала пепел в
маленькое кофейное блюдечко. Визжала музыка, и. стараясь
ее перекричать надорванным голосом, Степан Михалев, этот
пустой резонер, сальными хохмами забавлял трех
киностатисток, каждая из которых мечтала стать звездой
первой величины. Они была слишком стандартны в своей
вульгарности, эти беспечные и безотказные кинодевчонки, не
похожие ни на Еву, действительную, неподдельную кинозвезду,
ни на Соню, которая не имела и не желала иметь ни
малейшего отношения к экрану. Она не сошлась с теми тремя
и весь вечер держалась обособленно, чужой и независимой.
Ни на кого не обращала внимания, даже на Гольцера, а на
меня смотрела ожидающим взглядом в упор, долго не отводя
больших глаз, которые то вспыхивали каким-то зеленым огнем,
то вдруг остывали. Я глядел на нее с любопытством и, как
всегда, много и охотно пил, ощущая, как кровь разносит по
телу приятное тепло. А она, не в пример тем трем, которые
спешили нарезаться, пила мало, и я не принуждал ее.
Наум Гольцер, как всегда, был без причины весел,
самонадеянно и беззаботно сообщил, что его пьеса "Хочу быть
порядочным" принята театром к постановке.
- Зачем такое претенциозное название? - заметила
Соня, округляя глаза.
- Не претенциозное, а кассовое, надо соображать,
девочка, - язвительно пояснил Наум, сверкая желтыми
белками. Человек он недалекий и, как все ограниченные люди,
самолюбив и заносчив.
- А чего ты яришься - Соня права... Название
действительно глупое, - осадил я. - Зритель скажет: ну и будь
порядочным. Кто тебе не дает? А я, мол, подожду в театр
ходить, пока ты станешь порядочным. Вот тебе и кассовое
название.
Наум побагровел, лицо его сделалось каменным. Он
обиделся. Ему вообще нравилось обижаться на людей,
которые якобы не хотят платить ему за услуги. С минуту он
внушительно молчал, потом, точно очнувшись, выпалил
залпом:
- Да как вы не понимаете психологию зрителя? Он любит
все экстравагантное. Представьте себе: афиши кричат - "Хочу
быть порядочным". На, афише парень шестидесятых годов. А
кому не любопытно посмотреть на юнца, вдруг ни с того ни с
сего загоревшегося таким анахроническим идиотским
желанием? А может, он врет. Может, это только фраза - хочу
быть порядочным, как антитеза. Черт его знает. - И в жестах и
в словах его было что-то торопливое, взъерошенное, не
собранное.
Мы удалились с Соней в другую комнату. Соня
остановилась у дверей, потом внезапно, точно предвосхищая
мое желание, прильнула ко мне, обхватила мою шею и молча
страстно поцеловала меня. В ее поступке было нечто
многообещающее.
Я запер дверь. Соня молча осматривала
полуосвещенную торшером комнату. Здесь же стоял
ломберный столик с бутылками коньяка и вина, с вазой
фруктов и пачкой сигарет. На нем лежала и кожаная папка,
завещанная мне Двином, и подмывала мое любопытство
заглянуть внутрь. Но это потом. А сейчас я любовался
Сонечкой, ее матовой кожей, красивым молодым телом. При
неярком зеленовато-лимонном освещении она сама излучала
нечто загадочно-романтичное. Но главное в ней - глаза, точно
вся она состояла из этих глаз. Я налил себе коньяку, а ей вина.
Она отхлебнула один глоток и попросила меня послушать ее
стихи.- Ради бога. Я с удовольствием послушаю, - сказал я.
Она читала спокойно, без надрыва и внешнего эффекта,
тихим, ровным голосом. Стихи как стихи, ничуть не хуже тех,
что мы печатаем из номера в номер, рифмуя "струны" и
"страны". О чем ее стихи, я не запомнил. Лишь две строки
застряли в моем мозгу:
И шептала, гладя волосы:
- Гладиолусы, гладиолусы.
Я обещал их опубликовать в ближайшем номере
"Новостей". По-моему, ее это не очень обрадовало. Она была