Страница 69 из 135
легкой руки такие знакомства чаще всего завершались
законным браком. Конечно, он предпочитал искать невест и
женихов в "высших сферах". Почти у каждого есть сыновья, и
они, как правило, предпочитают жениться на красивых
"дипломированных" девчонках, а дочери хотят выйти замуж за
"перспективного" молодого человека со связями.
Не думаю, чтоб Гольцер делал это из каких-то
меркантильных побуждений: просто в этом он находил для
себя удовольствие - ему нравилось сводить людей,
способствовать созданию семьи и к тому же приятно быть
"своим человеком" в домах знаменитых и влиятельных людей.
Он обладал особым чутьем на женихов, умел сразу
определить их будущее общественное положение.
Между прочим, и младшему сыну Никифора
Митрофановича, родному брату моей жены, тоже Наум нашел
невесту - очаровательную Бианку, дочь известного академика
медицины Ланина, внучку старого большевика.
Я подробно говорю о Науме Гольцере потому, что именно
в тот же день мне пришлось с ним вместе обедать в кафе
"Золотая юность", куда мы пришли с Эриком Непомнящим, и
после весь вечер провели у него на квартире. Эрик знал, что я
читаю верстку журнала, долго ждал меня в приемной, и, когда,
проголодавшись, я вышел из кабинета, он бросился ко мне
навстречу и робко спросил, понравился ли мне его очерк о
кафе. Я ответил, что очерк неплохой, и тогда Эрик предложил
мне пообедать в "Золотой юности". Я согласился. С нами еще
пошел Гриша Кашеваров. Там-то, в кафе, я и увидел Наума
Гольцера. Он сидел за отдельным квадратным столиком с
девушкой, на вид не больше восемнадцати лет, белолицей,
озаренной огромными огненными глазами. Когда в моем
журнале мне попадалась фраза "горящие глаза" или нечто в
этом роде, я безжалостно вычеркивал, потому что никак не мог
себе представить такой образ. И вот я увидел огненные,
именно горящие глаза, от проницательного взгляда которых
становилось беспокойно. Она смотрела в мою сторону,
определенно на меня, должно быть, Наум сказал ей обо мне.
И была в ее взгляде та самая довольно распространенная
оцепененность, когда смотрят на тебя в упор и тебя не видят.
"Одна из чьих-то невест", - подумал я и спросил у
Непомнящего, кто она такая, - Эрик здесь "свой человек", он
должен всех знать, тем более Наум его друг.
- Сонька? Это новая знакомая Гольцера.
- Пригласи их за наш стол, - внушительно подсказал
Гриша Эрику мое желание.
Хорошо иметь помощников-друзей, которым ты
полностью доверяешь и которые понимают тебя с полуслова,
даже с одного взгляда.
Соня меня поразила огнем своих глаз и необыкновенным
взглядом, то слишком возбужденным, оживленным, то тихим,
отсутствующим, погруженным в себя. Она как бы озарялась и
меркла, вспыхивала и гасла. И в этом неустойчивом,
изменчивом состоянии было нечто необыкновенное и
возбуждающее любопытство. Меня понимали и Гриша и Эрик.
Понял меня и Наум. Я сказал, что сегодня вечером после
девяти заеду к нему.
- На дачу? - уточнил он.
- Домой, - ответил я.
- Без Евы? - шепнул он так, чтоб не слышала Соня.
- Конечно, - подтвердил я.
Он понимающе кивнул. Я сказал, что в восьмом часу буду
звонить. Я не знал, когда точно освобожусь.
К Евгению Евгеньевичу Двину я приехал ровно в семь. К
моему немалому удивлению, он оказался дома один и сам
открыл мне дверь. Одет он был в темный костюм и с
галстуком, а не, как обычно, в желтую домашнюю куртку из
замши, и поэтому я решил, либо он только что вошел, либо
собрался уезжать куда-нибудь на вечер. Сразу же сообщил, что
жена его ушла на концерт в консерваторию, а прислуга уехала
на дачу. Меня пригласил в хорошо знакомый кабинет -
довольно просторную комнату, стены которой сплошь состояли
из книжных стеллажей. Лишь два окна да дверь были
свободны от книг. Впрочем, на подоконниках тоже лежали
какие-то книги и журналы. Журналы лежали и на маленьком
круглом столике, перед которым мы погрузились в уютные
кресла.
Откровенно говоря, Евгений Евгеньевич был едва ли не
единственным из всех моих друзей, перед которым я искренне
преклонялся и даже иногда робел. Правда, находились у нас
люди, которые считали Двина мыльным пузырем. Мне,
конечно, трудно судить о Евгении Евгеньевиче как ученом: в
науке я не горазд, и, каким открытием Двин обогатил
человечество и осчастливил науку, я, к своему стыду, не знаю.
Но то, что Двин в мире физики - звезда первой величины -
несомненно, и только доморощенные завистники не могут с
этим согласиться.
Двин всегда производил на меня впечатление человека
беспечного, ничему не удивляющегося, точно все на свет о он
уже давно изведал и познал. О серьезных вещах он рассуждал
полушутя и с ленцой, о людях отзывался великодушничая.
Евгений Евгеньевич мне показался немножко усталым и
рассеянным, большие темные глаза воспалены, борозды на
лбу и у рта глубоки, резко оттенены.
- Устаю, - пожаловался он со вздохом и прикрыл на миг
набрякшими веками холодные выпуклые глаза. - Мелочная
житейская суета выбивает из нормального состояния, портит
настроение, отвлекает от главного.
- Для мелочей у вас есть помощники, не так ли, Евгений
Евгеньевич? - заметил я,
- Да что могут сделать помощники при наших порядках,
вернее, беспорядках. Сами посудите, мой друг, вот вам свежий
пример: взял я к себе на работу в институт на
административную должность способного ученого из Одессы,
кандидата наук Дубавина Аркадия Остаповича. Квартиру дали
ему. И вдруг - не прописывают. Отказывают человека
прописать в Москве только потому, что он в свое время
находился в заключении, попросту - сидел. Я им говорю:
братцы мои, меня ведь тоже в сорок восьмом сажали. Тогда уж
и меня заодно лишайте московской прописки. В конце концов
коль вы мне доверили руководить таким авторитетным
научным учреждением, то будьте последовательны, позвольте
мне самому подбирать для себя кадры.
Старик начал возбуждаться, и я попытался успокоить его:
- Стоит ли из-за такого пустяка волноваться?
- Как же не стоит, друг мой! - Порхающие брови его
изогнулись и застыли в изумлении.
- Я поговорю с кем надо. Все будет в порядке, -
пообещал я, хотя и знал, что ничем не могу ему помочь.
Старик, кажется, успокоился, посмотрел на меня влажными,
полными благодарности глазами и заговорил уже негромким,
мягким голосом:
- Эх, друг мой! Побольше бы таких нам людей, как вы. И
все было бы хорошо. Отлично... Позвольте мне быть с вами
откровенным? - прервал он себя, посмотрел мне в глаза
пристально, ласково и доверительно: - Я никогда не кривил
душой, всегда говорил прямо и откровенно все, что думаю.
Представляете ли вы, Марат Степанович, как много вы
сделали и делаете для нашей науки, для культуры? Ваш
журнал "Новости", хоть он и скромный, ведомственный, стал
трибуной всего передового, прогрессивного. У вас
удивительное чутье к новому. Вы, как никто другой, умеете
вовремя поддержать молодежь в ее начинаниях, дерзаниях. А
ведь за ней будущее. И это мне больше всего в вас нравится.
Вы работаете на будущее, и за это вам низкий поклон.
Поверьте - это не просто комплимент уважаемому человеку. Я
говорю от чистого сердца.
Вообще-то к подобным речам я привык, их много
произносилось в хмельном застолье, трудно было
разобраться, кто говорит искренне, а кто лижет зад. Да я,
собственно, и не старался разбираться, потому что знаю себе