Страница 59 из 135
ударил, что я так озверел. Он обозвал меня...
- Ну да, озверел, - в тон поддакнул Струнов. - А тут, как
на грех, под рукой оказался предмет, который, сказывают, в
мешке не утаишь.
- Я ж говорю - я защищал свою честь...
- Да я понимаю, - опять с подначкой ввернул Струнов: -
И, защищая честь свою, прихватили чужие деньги. Так сказать,
между прочим, походя. Зачем покойнику деньги? Не возьмет
же он их в могилу? Верно?
Едкая ирония осветила лицо Струнова, а в глазах по-
прежнему сверкали огоньки ненависти и презрения. Когда
Маклярского увели, я задал Струнову только один вопрос,
который меня больше всего волновал на протяжении всего
допроса:
- Что ему дадут?
Струнов пожал плечами, сказал:
- По закону и по справедливости ему полагается
"вышка", то есть расстрел. Но... всякие бывают "но". Подобные
додики как-то умеют обходить законы, которые они в
совершенстве знают. Он уже ориентируется на статью сто
четвертую - не умышленное убийство, совершенное в
состоянии сильного душевного волнения, наказывается
лишением свободы на срок до пяти лет или даже годом
исправительных работ. Он, конечно, рассчитывает на
минимальное...
Я уходил от Струнова с таким чувством, как будто
побывал где-то на другой планете, взволнованный и
потрясенный. Вот мы живем, трудимся, радуемся и грустим и
как-то не видим или не замечаем мерзостей преступного мира,
потому что непосредственно не сталкиваемся с ним, а не
сталкиваемся потому, что в нашей стране этот преступный мир
сравнительно невелик, пожалуй даже ничтожен, а придет
время - он вообще сгинет, исчезнет. Иногда, в сколько-то лет
раз, услышишь: где-то кого-то ограбили, убили, и это уже
звучит сенсацией. Я как-то не представлял себе до
сегодняшнего дня всей сложности работы милиции.
Собственно, и сейчас я скорее почувствовал ее нутром, чем
увидел в полном объеме, но что-то новое появилось в моем
отношении к людям, стоящим на страже общественного
порядка, к солдатам в синих шинелях. До гостиницы шел
пешком, хотел успокоиться, отвлечься от горестных дум, но это
оказалось безнадежным делом. Я мысленно спрашивал кого-
то очень авторитетного: неужели этому раскормленному
зверенышу сохранят жизнь? Зачем, во имя каких идеалов и
принципов? Ведь он завтра снова убьет человека запросто.
Что для него жизнь человеческая? Для таких существует
только свое "я" и больше ничего. Все другие люди для такого
Маклярского - это скот, который можно стричь, доить, резать.
Не хватило денег на коньяк - что за беда! Вышел на улицу,
ограбил первого встречного, а чтоб тот не смел протестовать,
лишил его жизни. Просто, как в джунглях гангстерского мира. Я
думал о шофере, который жил, работал, мечтал, у которого,
наверно, есть семья - дети, жена, мать... Неужели сохранят
убийце жизнь? И неужели Струнов не сделает все, от него
зависящее, чтоб убийца получил положенную ему по закону
кару?..
Глава вторая
ГОВОРИТ ИРИНА
В первые минуты мне показалось, что Василий совсем не
изменился с тех пор, как я видела его у нас в Заполярье на
Северном флоте. Потом присмотрелась - ну нет, куда там, как
еще изменился! Нельзя сказать, чтоб пополнел, он просто
возмужал, раздался в кости. И поседел. Волосы поредели,
совсем белые, стрижены коротко и зачесаны на гладкий, без
единой морщинки лоб. И лицо тугое, чистое, тоже без морщин,
вполне могло сойти за лицо юноши, если б не две крупные,
глубокие складки у рта и суровый, жесткий, какой-то
встревоженный взгляд. Новое появилось в его движениях и
жестах, резких, крутых, неожиданных. Я помню Василька
Шустова в институте и на флоте: он всегда выделялся
сдержанной скупостью жестов, немногословием и вдумчивой
сосредоточенностью. Теперь все это заслонялось
напряженной собранностью, нервозной подозрительностью.
Он как сжатая стальная пружина. Видно, досталось ему в
жизни, судьба не щадила его.
У Шустова отдельная квартира из двух изолированных
комнат - столовая и спальня. Столовая, она же и гостиная, -
квадратная, просторная, с двумя окнами - на улицу и во двор. У
окна - письменный стол. Два больших шкафа, до предела
набитых книгами. Телевизор в углу возле торшера. На стенах -
три пейзажа: море с крутой волной, коснувшейся белым
гребнем встревоженных облаков, пронизанных сверху
золотистым лучом; зимний лес в нежно-розовых снегах и
цветущий, весенний сад - сплошной, от рамки до рамки, с
двумя ульями и пчелиным роем на переднем плане. Никаких
сервантов с хрусталем и фарфором, никаких вазочек и
статуэток. Это добро хранится в кухне.
Василий был дома один - в комнатных туфлях, в сером
свитере и при галстуке. Подтянутый, без малейших признаков
полноты. На мой вопрос о семье он как-то смущенно
улыбнулся - улыбка смягчила его лицо, осветила прежнего
Шустова, - ответил, резко разведя руками, - жест нового
Шустова:
- Живем вдвоем с отцом.
Ответ озадачил меня, и, поймав мой откровенно
вопросительный взгляд, Шустов пояснил, освобождая меня от
дальнейших любопытных вопросов:
- Старый холостяк. Неисправимый.
И снова - мягкая виноватая улыбка. Каким-то чутьем я
поняла, что дальнейшие расспросы о его семейных делах
нежелательны. Андрей поинтересовался его отцом, и Василий
с воодушевлением, раздвигая брови, отозвался:
- Батя у меня что надо - настоящий мужчина.
Негнущийся. Таких теперь не часто встретишь.
Уже эти первые и, в сущности, общие слова подогревали
любопытство не столько своим, так сказать, буквальным
смыслом, сколько самим тоном, каким они произносились.
Оказывается, отец - его кумир. О нем он говорил с
трогательным уважением и завидной гордостью, без той
снисходительной иронии, с которой говорят иные сыновья о
своих здравствующих "предках".
- Пенсионер, не знающий покоя. Уходит из дому рано
утром и возвращается поздно вечером. И все дела. Конца краю
нет. Его здесь "другом народа" зовут. Как Марата. Того,
настоящего, французского Марата, а не Инофатьева. -
Последние слова сорвались у него произвольно, потому он
посмотрел на меня взглядом, просящим прощения. Желая
смягчить вину, сказал: - Кстати, он ведь теперь в Москве,
Марат Инофатьев. Занимает высокий пост - зятя заместителя
министра. Во куда хватил: ни дать ни взять - просто зять!
Я видела, что Андрею неприятно было слушать о
Марате, одно упоминание этого имени выводило его из
равновесия. Прежде всегда спокойный, выдержанный, он в
последнее время нередко терял самообладание. И особенно, я
это заметила, когда речь заходила о Марате. Странно, почему?
Я никак не могла понять. Ревность? Не может быть. Ревновать
меня к бывшему мужу, с которым я не виделась уже несколько
лет и который - Андрей это хорошо знает - для меня
совершенно безразличен, чужой, словно мы никогда с ним не
были знакомы, - по меньшей мере безрассудно. И сейчас
Андрей переключил разговор:
- А он у вас работает, отец?
- Да нет же, формально нет, чистый пенсионер, - ответил
Василий. - А на общественных началах - с утра до ночи, без
выходных. Иначе не может. Да, так я уже говорил: одни его
"другом народа" называют, другие - чудаком, третьи -
кляузником. Когда его проводили на пенсию, батя сам себе
придумал оригинальную должность: помогать людям. Всяким.
Знакомым и незнакомым. Человек попал в беду - Алексей
Макарыч Шустов тут как тут. Посоветует, похлопочет, будет