Страница 50 из 135
неопровержимой уликой был тот человек - советский
подданный, агент иностранной державы, - за которым пришла
лодка в чужие воды, преодолев тысячи миль, и который
(вернее, двойник его) теперь сидел запертым в каюте
командира.
Командир отлично понимал, что для него самое ужасное
- тот посторонний, да еще советский, человек на борту лодки.
Избавиться от него не было никакой возможности. Спрятать?
Но где и как? Он знал, что советские моряки произведут
тщательный осмотр всей лодки и никуда не спрячешь живого
человека. Живого. А собственно, нужен ли он теперь? А не
лучше ли избавиться от него? Выбросить в море через
торпедную трубу?
Лихорадочно метались мысли в разгоряченном мозгу
командира лодки. На выручку пришел помощник. Торопливой
скороговоркой он сказал:
- Этот русский не должен быть русским. Разрешите
быстро переодеть его во флотскую форму?
- Переодевайте, - согласился командир, но тут же
передумал: - Погодите. Это может вызвать непредвиденные
осложнения. А вдруг проверят штатное расписание. И потом -
не успеете переодеть. За борт бы его... Но поздно. Решено:
пусть лучше будет корреспондентом военной газеты.
А на верхней палубе лодки уже стучат каблуки советских
моряков. Помощник командира с шумом ворвался в каюту и
угрожающе сказал невозмутимому Кузовкину:
- Вы - мистер Шварц, понимаете? Генри Шварц,
журналист. Представитель агентства... или газеты, черт
побери, как угодно назовитесь. Соображайте сами. Попробуйте
сыграть роль.
Итак, лейтенанту Кузовкину предстояло одновременно
сыграть две роли: Ария Дубавина и Генри Шварца. Но он не
собирался этого делать: теперь уже не было нужды. Он сидел
в кают-компании вместе со всеми офицерами, которых
собрали по моему приказу. Мы, трое советских офицеров-
моряков и представитель пограничников, вошли в кают-
компанию и первым нашим вопросом было:
- Есть на лодке посторонние?
- Нет, - коротко ответил командир.
- А кто будет этот штатский? - Майор-пограничник
устремил строгий взгляд на Кузовкина.
- Мистер Генри Шварц , журналист, - с готовностью, но
без излишней торопливости ответил командир лодки.
- Как и когда он попал к вам на корабль? - осведомился
майор.
- Он вышел вместе с нами из базы, - командир назвал
военно-морскую базу одной иностранной державы.
- Вы подтверждаете слова командира корабля? -
спросил майор-пограничник лейтенанта Кузовкина.
- Нет, не подтверждаю, - ответил Анатолий Иванович. - Я
не мистер Шварц и не журналист. Я советский человек -
Кузовкин Анатолий Иванович. Меня приняли на борт лодки, -
он взглянул на часы, - сегодня в двадцать два часа двадцать
восемь минут здесь. Я был доставлен их матросом на
специально посланной за мной шлюпке.
Кузовкин Анатолий Иванович... Так вот ты, значит, какой,
"просто Толя"! Не таким я представлял тебя по запискам
Ирины. Я смотрел в его острые, холодно поблескивающие
глаза и пытался за несвойственной им суровостью разглядеть
тихого, застенчивого паренька, пишущего нежное письмо
Ирине. Это было трудно. Перед нами стоял внутренне
собранный юноша, не только готовый на любой подвиг, но уже
совершивший его. Когда он шел вместо Дубавина на чужую
подводную лодку, в логово врага, он отлично знал, чем ему это
грозило в случае неудачи. Здесь был определенный риск.
Всякое могло случиться: и от наших глубинных бомб мог
погибнуть вместе с врагами, и от неприятельской руки. Я
смотрел на Кузовкина и вспоминал наш разговор с Мариной о
подвиге. Вот это и был настоящий подвиг простого, ничем не
приметного советского человека. Размышления мои прервал
голос командира чужой подводной лодки, обращенный прямо к
Кузовкину:
- Скажите, мистер... не знаю вашего настоящего имени,
вы тот, за кем мы шли сюда многие сотни миль, или вы...
двойник его? Мне это очень важно для себя, для истории.
В глазах Кузовкина на миг сверкнули озорные и
горделивые искорки, но он тотчас же погасил их и ответил
строго, спокойно, с достоинством:
- Я советский гражданин. Так и запомните, мистер... для
истории.
Несмотря на бессонную тревожную ночь, настроение у
всех было приподнятое, бодрое: всех радовало, что врагу не
удалось ускользнуть. В кубриках матросы между собой
говорили, что в мирное время государственная граница - это
тот же фронт. А флот наш стоит на границе. Люди как-то
подтянулись, даже те, кто склонен был к беспечности.
Но к вечеру нас расстроило неожиданное известие.
Получили свежие газеты. В "Советском флоте" прочитали
краткий некролог о кончине контр-адмирала Пряхина.
Северному флоту он отдал немало лет своей жизни: служил
здесь и во время войны и после. Поселковый Совет по
предложению командования базы решил назвать одну из улиц
Завирухи Пряхинской.
Несколько дней я жил словно в каком-то тумане. Смерть
Дмитрия Федоровича чем-то напомнила мне гибель моего
отца. Это было давно-давно. Помню, тогда я около месяца ни
с кем не разговаривал и никого не хотел видеть. Потом далеко
от родной деревни в великом городе на Неве я встретил
человека, который был моим "крестным отцом", дал мне
путевку в жизнь, благословил меня на трудную морскую
службу.
И вот теперь нет и его. А я ведь собирался послужить
еще под его началом на Черном море. Не довелось...
Перед глазами все время стояла Ирина, одинокая и
беззащитная - так мне казалось, - подавленная горем. Я видел
ее во сне седую и состарившуюся. Письма от нее все не было.
Теперь ей, конечно, не до писем. Я раза два принимался сам
было ей писать, но как-то ничего не получалось: все слова
казались мелкими по сравнению с ее горем. И все же я
написал ей письмо, потому что не мог не написать. Я писал о
том, что вот только сейчас глубоко понял, кем был для меня ее
отец. Я старался утешить ее. Не знаю, насколько мне это
удалось.
Примерно через неделю, чтобы немножко рассеяться, я
пошел в кино. В фойе неожиданно лицом к лицу встретился с
Мариной и Левушкиным. Марина нисколько не растерялась и
не смутилась. Сказала просто:
- Добрый вечер. Давно не видно что-то... - и не добавила
ни "вас", ни "тебя".
- Дела, Марина, - ответил я как можно "нейтральнее".
Нам бы на том и кончить разговор, но черт меня дернул
сказать: - А тебя, я слышал, росомаха чуть было не съела.
Получилось глупо, неуместно, грубо. Я понял это тотчас
же, но было поздно: слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
Марина посмотрела на меня жестко и осуждающе, будто
говорила: "И это все, что ты мог мне сказать?" Но вслух
произнесла не то шутя, не то с вызовом:
- Съесть меня, оказывается, не так легко.
И больше ни звука. Взяла решительно под руку
Левушкина и, встряхнув головой, увела его в другую сторону.
Обиделась? Но за что? В чем я виноват перед ней?
Во время сеанса я немножко забылся, а вышел на улицу
- и опять почувствовал мучительную неловкость и стыд,
причины которых так и не мог выяснить для себя.
Я стоял один, не спешил уходить домой: хотелось
собраться с мыслями. Невольно возник вопрос: а они
счастливы? Есть ли здесь любовь, глубокая и большая,
которую ищут люди и которой, конечно, достойна Марина? Я
вспомнил ее сияющее лицо, влюбленные глаза, которыми она
смотрела на Левушкина, и твердо решил - они счастливы. По
крайней мере, так мне хотелось - радоваться чужому счастью,
как радуешься, тихо и без восторгов, счастью близких людей.