Страница 40 из 135
Опять помолчали. Без слов я протянула ему руку. Он взял
ее, нежно пожал и, не выпуская, произнес:
- Мне сегодня в голову пришла любопытная мысль:
интересно, как будут отмечать жители земли сотую годовщину
Октября? Жители, скажем, Южно-Африканского Союза,
которые сегодня томятся за колючей проволокой
колонизаторов?! Вы только подумайте - сотая годовщина! Две
тысячи семнадцатый год! На всей земле не будет ни одного
раба, ни одного униженного и оскорбленного. Полный
коммунизм. И знаете, что интересно? Не дети наши, не внуки,
а мы с вами, да, мы с вами можем дожить до две тысячи
семнадцатого года. А что, давайте договоримся встречать
вместе сотую годовщину Октября? Идет?
В потемках я видела, а может представила себе, его
чистые и ясные глаза. Он искренне верил, что доживет до 2017
года. Он так хотел. И я сказала прощаясь:
- Хороший вы человек, Анатолий Иванович.
Кузовкин ушел, тихий, робкий и восторженный.
А я долго не могла заснуть. Арий Осафович! Красивое
имя. Чем оно хуже Аркадия Остаповича? Не понимаю. Все
мудрят. Ирррен! Смешно и глупо. "Зовите просто Толя".
Служба у него трудная. А у меня разве легкая?! А может,
бросить все к черту и уехать в Ленинград, чтоб не видеть ни
Ария, ни холодных скал. "Трудно, когда неинтересно". А я не
знаю, интересно мне или нет. Вот так и не знаю. Арий Дубавин
не интересен - это я определенно знаю. Даже Новоселищев
интересней его. А Кузовкин - славный ребенок. Он еще "просто
Толя". А служба у него трудная, интересная и, наверно,
ответственная. И ему ее доверяют, потому что он, наверно,
хороший человек.
С Кузовкиным я познакомилась немногим раньше.
Впервые я увидела его в кино. Он запомнился сразу: слишком
похож на Валерку Панкова, каким тот был лет семь назад - в
военно-морском училище. Такой же щупленький блондин с
мальчишеским лицом, всегда готовым зардеться румянцем
смущения, с тихим пытливым взглядом. Я посмотрела на него
так пристально, что он смутился и отвел глаза. Потом он как-то
пришел в больницу перед самым закрытием, попросил чего-
нибудь от гриппа. Я хотела поставить термометр, но он
испуганно запротестовал:
- Что вы, доктор, у меня температуры вообще не бывает
ни при гриппе, ни при ангине. Организм такой.
- Оригинальный у вас организм.
- Не верите? Вот некоторые тоже не верят. А это факт.
Потом он спросил, беседовал ли со мной начальник
погранзаставы. Я сказала: с какой стати? Он пояснил, что
такой порядок - здесь пограничная зона, свой режим. Что ж, я
не против беседы, особенно если это нужно для дела, с
начальником заставы или с его помощником, мне все равно.
Помощник был здесь, предо мной, сам лейтенант Кузовкин
Анатолий Иванович. Я говорила о себе, он рассказывал о
своей жизни. Получилось не так официально, все как-то по-
домашнему. Правда, общих знакомых или мест, с которыми
были связаны хотя бы воспоминаниями, не оказалось. В
Ленинграде он никогда не был, в Крыму тоже. Родился в
деревне, учился на Волге. Окончил недавно погранучилище - и
вот теперь служит здесь уже больше года. Ему нравится и
море и тундра, он любит до поклонения Джека Лондона. Он,
конечно, холост и даже невесты не имеет, потому что
избранница его должна быть женщина сильной натуры,
самоотверженная и мужественная патриотка, которая бы
неизменно сопровождала его по всем дорогам трудной, но
увлекательной жизни пограничника. А такие встречаются не
часто. Такие, как я. Он это подчеркнул и тут же смутился.
Забавно было слушать его наивную откровенность,
срывающийся голос, наблюдать смущенный взгляд. Ему было
двадцать два года. А мне двадцать шесть! Но мне почему-то
казалось, что я старше его по крайней мере в два раза. Ведь
он только начинал свою жизнь с азов, а я... да ведь, в
сущности, и я вот отсюда, с Оленцов, заново начала свою
жизнь. Но у меня была прелюдия, пусть неудачная, но ее не
сбросишь со счетов, она оставила свой след и чему-то
научила. Она дала мне то, что называют опытом или уроком.
Горьким уроком.
- Что вы здесь охраняете? - спросила я Кузовкина,
который, приняв при мне таблетку, не спешил уходить.
- Родину.
Из его уст это простое и дорогое для каждого из нас
слово прозвучало как-то неподдельно просто и сильно, не
утрачивая глубины и величия своего смысла. Ведь вот и
Дубавин Арий Осафович тоже как-то раза два произносил это
слово, но у него оно не звучало, не было наполнено
определенным содержанием, для него оно было просто
обыкновенное слово, как "море", "небо", "дождь".
- Какой шпион здесь может пройти? Откуда? С моря? -
продолжала я любопытствовать.
- Да, с моря.
- Но это же трудно, немыслимо на лодке переплыть
море.Он снисходительно улыбнулся: да, в эту минуту он был
старше и опытней меня. А я все продолжала свои "аргументы":
- И потом, какой смысл переходить границу здесь? Как
отсюда доберешься до центра?
- А может, ему и добираться до центра незачем. Может. .
- запнулся он и снова многозначительно улыбнулся.
А я спросила с чисто женским любопытством:
- Скажите, Толя, если это не тайна: вы лично много
шпионов поймали?
- Это тайна... моя личная тайна, но вам я ее открою - ни
одного. Только вы ее, пожалуйста, не разглашайте.
Глаза мальчишески насмешливые, озорные. Не
поймешь, шутит или всерьез. Выкрутился. Нет, не такой он
ребенок, как мне показалось. В своем деле он, должно быть,
мастер.
Мы вместе вышли с ним из больницы, он проводил меня
до дому, пожелал успехов, а я ему здоровья.
7 ноября поздней ночью мы встретились второй раз,
теперь уже случайно. Хотя я не уверена, что это была
случайная встреча. У пограничников случайностей не бывает:
так говорил сам Кузовкин.
Через неделю после Октябрьских праздников я получила
письмо от Анатолия Ивановича. Письмо не было послано по-
почте: очевидно, сам автор принес его в крепко запечатанном
конверте и опустил в наш домашний почтовый ящик.
Какое это было чистое, светлое и взволнованное письмо!
Мне думается, это было его первое письмо к женщине -
настоящее "души доверчивой признанье". Между прочим, я
никогда за всю свою не так уж долгую жизнь не получала таких
искренних и теплых инеем, никто - и даже Марат в лучшие
годы ухаживания за мной - не дарил мне столько нежности и
ласки. Меня оно сильно взволновало, пробудило то, что,
казалось, в тягостные минуты отчаяния и тоски, погибло во
мне или уснуло навсегда. Оно сделало то, что не могло
сделать ни простецки грубоватое, хотя и искреннее
предложение Новоселищева стать его женой, ни более
утонченное ухаживание Дубавина. Письмо Кузовкина
пробудило во мне любовь, и рядом с ним появились вера,
надежда, мечта о семейном счастье - я поняла, что могу
любить и быть любимой. И мне было до боли обидно, что это
святое чувство во мне он разбудил не для себя, а для кого-то
другого. Кто будет он, я еще не знаю, но он будет, обязательно
будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же
славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный,
светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев... И
я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые
глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это
он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную
труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я
уже вижу далеко, на самом краю горизонта, только мне одной