Страница 22 из 135
- Это не наша лодка, чужая лодка, - отвечаю я на его
бессловесный вопрос. - Она идет на большой, необычной
скорости.
- Атакуйте ее! - приказывает адмирал, а на лице
невозмутимость, как у человека, который привык всегда
считать себя правым.
- Учебными? - переспрашиваю я.
Он метнул на меня гневный взгляд, будто я сказал
непоправимую глупость.
- Ну конечно учебными. Там Марат. .
Последние слова сорвались у него случайно. Я понял это
по тому, как сильно и быстро закусил он посиневшую губу.
Мы бросились в атаку, выпустив по лодке большую серию
глубинных учебных бомб. С напряжением ждем условных
пузырей. Напрасно. Лодка увеличивает скорость, идет по
прямой, все мористее и мористее. Скоро кончатся наши
территориальные воды.
Я посмотрел назад, где на горизонте виднелся третий
"охотник", и увидел рядом с ним всплывшую подводную лодку.
Немедленно запросил командира корабля сообщить, кто
командует "пораженной" им подводной лодкой. Там, наверное,
немало удивились такому запросу, но ответили точно:
"Капитан-лейтенант Инофатьев". Указывая глазами назад, в
сторону базы, я довольно грубо сказал адмиралу:
- Марат там. А здесь чужая лодка. Разрешите боевыми?
- Еще раз учебными, а если не всплывет, боевыми.
Его глаза сделались круглыми и какого-то
неопределенного цвета, в них мелькнуло сомнение,
запоздалая вынужденная осмотрительность, исчезла
всеотрицающая упрямая уверенность.
Территориальные воды остались позади, мы вошли в
открытое море. Ждать не пришлось: показался перископ,
боевая рубка, корпус.
Это была не наша, чужая подводная лодка. Едва всплыв
на поверхность, она начала посылать в эфир истерические
вопли открытым текстом: в нейтральных годах в таком-то
месте настигнута русскими кораблями, которые угрожают ей
оружием, и полным ходом уходила в океан на северо-запад, не
обращая внимания на наше требование остановиться.
Впрочем, командир ее отлично знал, что советские моряки не
станут нарушать международных правил судоходства:
находясь в нейтральных водах, хотя и невдалеке от советского
берега, он чувствовал себя в безопасности.
Я ждал, что адмирал и на этот раз произнесет
неприятное, свистящее слово "упустили". Но он этого не
сделал. Не сделал и я. Вид у адмирала был оторопелый и
отчужденный. Должно быть, он только-только начал отчетливо
понимать смысл случившегося и внутренне боролся с фактами
- не соглашался, отрицал, не признавал. Ему было трудно
смириться с тем, что произошло, трудно было признать это
непоправимым.
Вернувшись от адмирала, я встретил на корабле
Валерия Панкова. Он был бледен и возбужден, пальцы его
слегка дрожали, по лицу бродили беспокойные тени. Говорил
отрывисто, с силой выталкивая угловатые, обрубленные слова:
- Марат хотел отличиться. Вот и отличился, заварил
кашу. А нам расхлебывать.
О Марате я было совсем забыл, точно к этому
чрезвычайному происшествию он не имел никакого
отношения. На самом же деле он был если и не главным, то
первым виновником. Он действительно решил обмануть нас,
воспользовавшись затопленным судном. Лег на грунт подле
него и ждал. Думал, акустики не нащупают и мы пройдем
мимо. А уж тогда бы он преспокойным образом прорвался в
базу и стал бы героем дня. Но его нашли. Три корабля дважды
атаковали лежащую на дне лодку, и атаковали удачно, метко,
точно. Бомбы рвались у самых бортов. Будь это не учебные, а
боевые бомбы, от лодки не осталось бы, пожалуй, и следа.
Командир лодки Марат Инофатьев в данном случае уже
после первой нашей атаки, которая была довольно успешной,
как рассказали потом офицеры подводной лодки, должен был
выпустить на поверхность условные пузыри. Он этого не
сделал. После второй атаки, во время которой одна наша
граната легла прямо на рубку подлодки, Марат должен был
всплыть. Он и этого не сделал.
Марат не мог смириться с тем, что задуманная им
хитрость не удалась, что ему, собственно, даже и
маневрировать не пришлось: пришли, обнаружили и накрыли с
первого захода. Было, конечно, обидно, и его разросшееся до
чудовищных размеров самолюбие и тщеславие не могли
стерпеть этой обиды. Он стал упрямо, как мальчишка, отрицать
факты. Он "не слышал" взрывов наших бомб у самого борта
лодки, а когда уже нельзя было "не слышать", он говорил: "где-
то далеко".
Наконец, когда его акустики доложили, что два корабля
ушли, а третий остался на месте, он не хотел верить и этому
факту: - Не может быть, все три ушли.
И приказал начать движение в сторону базы. Вот тогда-то
его и накрыл серией глубинных бомб третий "охотник". Дальше
нельзя было прикидываться, и он всплыл, признав себя
побежденным.
На третий день к нам пожаловала высокая комиссия во
главе с молодым спокойным вице-адмиралом. Он
обстоятельно беседовал со мной, с Панковым, с Дуневым, со
Струновым, со всеми командирами "охотников" и с офицерами
подводной лодки. Комиссия работала три дня. На четвертый
день она улетела, а вместе с ней покинул Завируху и контр-
адмирал Инофатьев.
Марата судил офицерский суд чести.
Формально он обвинялся в сознательном невыполнении
приказа - не всплыл после "поражения", в фальсификации и
обмане, что косвенно привело к чрезвычайному
происшествию. Фактически же вопрос стоял глубже - о
моральном облике офицера Инофатьева.
На суде Марат держался невозмутимо. Сидел чинно,
скучно. Сосредоточенно выслушал предъявленные ему
обвинения. Изредка с тонких губ его падала полуироническая
презрительная ухмылка. Она появлялась помимо его воли, он
тотчас же гасил ее, стараясь сохранять холодную
внимательность.
Он не смотрел в зал, но, очевидно, ощущал настроение
присутствующих здесь нескольких десятков офицеров, отлично
понимал, что настроение не в его пользу. До офицеров-
сослуживцев ему не было дела.
Получив слово, он начал говорить очень спокойно, глядя
в записи, приготовленные заранее:
- Я не собираюсь оправдываться. Но поскольку здесь
нет защитника, я обязан для восстановления справедливости
защищаться сам. Я виноват. И готов нести наказание именно
за то, в чем виноват. Поэтому я считаю, что совсем незачем
мне приписывать все, что только можно. Зачем понадобилось
ворошить старое - мою службу на Черноморском флоте, за
которую я был достаточно наказан? Зачем приписывать мне
иностранную подводную лодку, о которой я не знал и которая
не имеет никакой связи с моим поступком?..
В зале зашумели, задвигались. Это был шум протеста,
возмущения. Но Марат продолжал в том же духе, четко
выговаривая каждое слово и не отрывая глаз от своих записей:
- Да, я совершил серьезный проступок, мальчишескую
выходку, если можно так выразиться. Я не вовремя всплыл. В
этом моя вина. Я сознаю ее и готов нести за нее любое
наказание. Но сейчас я должен ответить на вопрос: почему я
это сделал? Это трудный для меня вопрос. Не знаю, почему
так случилось... Во всяком случае, злого умысла здесь не
было. Просто меня ошарашило то, что с первого раза нас
обнаружили и "поразили". В сущности, ни я, ни "охотники" даже
не занимались. И мне обидно было вот так быстро кончать
занятия. Хотелось продолжить их, поплавать еще.
В зале снова зашумели, зашикали. Видно было, что ему
не верят. Председатель постучал карандашом по письменному
прибору.