Страница 118 из 135
интрижкой ответил Чухно и, криво ухмыльнувшись, отошел в
сторону.
Чухно говорил спокойно, без жестов. Его речь, как ушат
холодной воды, осадила Марата.
"Как я их всех ненавижу", - подумал Марат и молча
побрел к выходу, где стояла его машина. Он уехал один, без
Евы, забившись в угол вместе со своими тревожными
мыслями. Он понял, что "влип", что он - в руках Гомера и
Савелия, что они будут им повелевать и он будет
беспрекословно исполнять все их просьбы. Мелькнула
спасительная мысль: разоблачить их, вывести на чистую воду.
Но он тут же вразумлял себя: это невозможно - они
"чистенькие", "авторитетные", "именитые". Поселилась тревога
и что-то неистово бесшабашное, граничащее с
безрассудством. Он вспомнил кожаную папку Двина, и его
снова осенила спасительная мысль: никто не видел, никто не
докажет, что было в папке. Никто, кроме Сони. - Соня -
свидетель. Но она не должна... Это в интересах и Чухно и
Румянцева. Соня должна исчезнуть. Совсем. Так же незаметно
и бесшумно, как появилась.
Глава пятая
А клинику лихорадило, пожалуй, с еще большей силой
после визита иностранного гостя. Вячеслав Михайлович,
человек желчный, мстительный, с широкими связями и с
богатым интригантским опытом, считал, что песенка Василия
Алексеевича спета, что на этот раз против него поднакопилось
столько обвинительных "фактов", что уж никак невозможно
будет отвертеться. Спекуляция рецептами на морфий - это раз.
(В клинике не знали, что экспертизой установлена
фальшивость подписи Шустова и уголовный розыск
продолжает искать человека, совершившего подделку подписи,
настоящего преступника.) Следующий факт - грубость,
бестактная, граничащая с хулиганством выходка Шустова по
отношению к зарубежному гостю. (В клинике не знали, что
Дэйви в 24 часа выдворен из пределов СССР.) И наконец
статья члена-корреспондента Академии медицинских наук
профессора Катаева и одновременно письмо в редакцию
Аристарха Ларионова, "разоблачающие" В. А. Шустова как
шарлатана и невежду в медицине. Этих новых обстоятельств
для Вячеслава Михайловича было достаточно, чтобы
требовать от партийной организации - а он был членом
партбюро - снова создать персональное дело коммуниста
Шустова. Бюро в результате давления главврача и его
сторонников постановило исключить Шустова из партии, но
собрание не согласилось с решением бюро и объявило
Шустову выговор.
Андрей Ясенев, узнав от Ирины обо всем этом, уговорил
свое начальство информировать райком партии о том, что
обвинение Шустова в спекуляции рецептами ложно, что это
гнусный подлог. Правда, уголовный розыск не сообщил
райкому, что следы этой провокации ведут к бывшей старшей
сестре Дине Шахмагоновой, которая в настоящее время нигде
не работает.
Дело коммуниста Шустова В. А. должен был
рассматривать райком, утверждать или отменять решение
первичной парторганизации.
Внешне Василий Алексеевич, казалось, не очень
переживал, по-прежнему был собран. Во время операций не
произносил ни единого лишнего слова - только слышались его
отрывистые, холодные команды. С больными в палатах
разговаривал кратко. В лабораторию к Петру Высокому не
заходил. Лишь Ирина да Алексей Макарыч понимали, что
происходит у него в душе. И не фальшивка с рецептами
волновала его - Василий Алексеевич знал, что рано или
поздно, а истина обнаружится, - и но статья Катаева, которую
он даже читать не стал до конца: бегло просмотрев два-три
первых абзаца, швырнул газету на пол, зная подлинную цену и
автору и тем, кто стоял за его спиной. Его потрясло письмо
Ларионова. Он не находил названия этому чудовищному
падению, лицемерию и ханжеству. Будучи убежденным, что
Аристарх подписал это письмо не читая, в состоянии полного
опьянения, он - по наивности, что ли? - в первые дни все еще
питал надежду, что вот-вот в той или в другой газете появится
второе письмо в редакцию уже трезвого Ларионова,
написанное коряво, малограмотно, но самим Аристархом, и в
этом втором письме он откажется от первого. Но ничего
подобного не произошло. Поняв наконец с непростительным
опозданием, что Ларионов начисто лишен совести и чести,
Василий Алексеевич со стоном в душе подумал: "До чего же
низок, гадок и подл бывает иной человек! И почему природа,
мудрая мать-природа не награждает таких, как Ларионов,
когтями, копытами, рогами, клыками, хвостом? Тогда все было
бы ясно и не случалось бы никаких недоразумений". Не
меньше самого Василия Алексеевича переживали этот подлый
выпад из подворотни Ирина и Алексей Макарыч. С генералом
случился приступ стенокардии, и его положили в больницу.
Ирина не находила себе места. Антонина Афанасьевна с
Катюшей в середине мая на все лето уехали в Анапу, и, как это
ни странно, у Ирины оказалось меньше забот по дому и
больше свободного времени. Придя с работы домой, она
металась по квартире, не зная, чем заняться, два раза в
неделю писала в Анапу письма и думала о Василии. Потом
начала запоем читать книги. Читала вдумчиво, с пристрастием,
сравнивала свою судьбу с судьбами книжных героев,
настойчиво искала ответ на волнующие ее вопросы. И опять
думала о Шустове. Она представляла его суровое,
потемневшее и осунувшееся лицо, сухой, холодный блеск в
глазах, резкие жесты, и ей казалось, что он не вынесет всей
этой шквальной травли: либо сляжет в постель, либо покончит
с собой. Мысль о том, что он наложит на себя руки,
становилась навязчивой, жуткой и не давала Ирине покоя.
Случись с ним какое-нибудь несчастье, не стань его в живых,
тогда и ей незачем жить и ее жизнь будет бессмысленной и
ненужной, потому что все последнее время она жила
мыслями, мечтой только о нем, его жизнью, хотя он об этом,
конечно, не подозревал. Рассуждая таким образом, она уже не
стеснялась признаться себе, что любит Василия
беспредельной, чистой, пламенной любовью и уже не в
состоянии жить без этой любви. Она твердо знала, что ни
Марата в юности, ни Андрея после она так не любила и что это
ее последняя и самая настоящая, делающая человека
окрыленным и счастливым любовь. И было так обидно,
нестерпимо больно, что он не ощущает ее тепла и ласки, что
любовь эта безответная.
Иногда внезапно Ирину настигала мысль об Андрее, и
тогда с какой-то поспешной неловкостью, точно желая скорей
отмахнуться, она говорила самой себе: Андрей - мой муж, друг,
товарищ, отец нашего ребенка, и я к нему хорошо отношусь, я
уважаю его, он добрый, честный сильный.
Однако в семье начались первые недоразумения: не то
чтобы ссоры, но просто неласковые, иногда грубоватые,
холодные слова создавали атмосферу сухости и отчуждения.
Теперь Андрей и Ирина спали в разных комнатах, говорили
друг с другом мало, потому что Ирина могла говорить только о
своей клинике и разговор этот неизменно переключался на
Шустова. Тогда она вся воспламенялась, лицо, сразу
помолодевшее, осененное глазами счастливицы, становилось
враз одухотворенным. Андрей все видел, понимал, пробовал
заводить на эту тему разговор, чтобы внести какую-то ясность,
но всякий раз она уклонялась с наивной хитростью, оставляя
его в задумчивом состоянии. Ирина, чувствуя себя
несправедливой к нему, однажды за ужином спросила как бы
шутя, с наивным любопытством:
- Скажи, Андрюша, ты очень бы переживал, если б я
ушла от тебя?
- Не знаю, - глухо отозвался Андрей и спросил, глядя на